Читать книгу - "Сибиллы, или Книга о чудесных превращениях - Полина Юрьевна Барскова"

«У колонны стоял человек высокий в чер-ном пиджаке. Под пиджаком был у него белый свитер. Он окружал его шею, как круглый флорентийский воротник XIX столетия.

Опираясь ладонями о колонну, человек стоял совершенно неподвижно.

Уходя, я притронулся к колонне рукой».

Я хочу, выбираю думать о Тынянове в Лениграде, в Тбилиси, в Берлине и в Париже, о его тридцати с чем-то бледном смуглом теплом небольшом тонком теле на грани угасания в руках в волосах во рту молодой зеленоглазой грузинки (он предпочитал именно таких, с иллюстраций Врубеля к Лермонтову); когда она смеялась, закидывала голову, а когда кончала, смотрела очень прямо, испытующе. Каверин пишет об отличии Тынянова от Пушкина: «В отличие от Пушкина, Тынянов был красив» – он был Нарцисс, и, как всякий Нарцисс, во время занятий любовью сознавал и видел себя со стороны – с глазами смеющимися и серьезными одновременно, он двигался очень четко, как танцовщик, и когда кончал, то есть в момент, наиболее приближенный к смерти и болезни, он и тогда соблюдал достоинство. Уставая, он улыбался.

Тело, отполированное, как мрамор, уже холодело в неподвижность, но еще двигалось.

Приготовилось к самой страшной амортизации, но еще не вполне.

Ряд волшебных превращений происходит в нем: гусеница переваривает сама себя.

Проговаривается Оксман: «С ужасом вспоминаю, как на мой рассказ о последних годах жизни Тургенева, которые у этого благополучнейшего человека оказались беспросветным мраком, Юрий Николаевич заметил: „А разве вообще бывают благополучные концы?“».

Тынянов гибнущий описывает гибель Петра как событие любопытства, он описывает умирание Петра изнутри и извне. «Восковая персона» есть музей, где все представляется любопытным и отвратительным, особенно язык.

Еще один ленинградский литератор, Леонид Рахманов, страстный внимательный читатель, растертый временем до полного забвения, сообщает:

Тынянов пишет смерть Петра. Приведу из нее один эпизод. Петр смотрит на синие кафели печи, возле которой он умирает: на них изображены то голландский монах в дерюге, читающий книгу, то китайская пагода, то мельница ветряная, то толстая женка, которую обнимает прохожий человек, то лошадь с головой как у собаки; и через каждые несколько фраз – рефрен: «И море».

Этот рефрен волшебно усиливает трагический смысл: «детское смотрение», сперва словно бы с одинаковым любопытством ко всему, что перед глазами, превращается в предсмертное прощание с тем, что любил Петр Михайлов, – так называл себя царь, когда жалел. Развернута многосложная, многозначащая сцена, подводящая итог жития его духа и плоти; и какой Петр ни страшненький, мы этому прощанию сопереживаем. Тыняновский слог, изобилующий инверсиями, неожиданными поворотами, с каждой новой строкой заставляет нас переосмысливать предыдущую фразу, предыдущий образ. Вообще, образная и психологическая насыщенность, гибкость и сила языка «Восковой персоны» таковы, что их можно сравнить только с прологом к «Вазир-Мухтару», но там три страницы, а здесь шестьдесят… Поразительный пример поэтической мощи в прозаической вещи!

Вот эти строки, приведшие в изумление умного Рахманова: «А когда все тело проснулось, оно поняло: Петру Михайлову приходит конец, самый конечный и скорый. Самое большее оставалась ему неделя. На меньшее он не соглашался, о меньшем он думать боялся. А Петром Михайловым он звал себя, когда любил или жалел. И тогда глаза стали смотреть на синие голландские кафли, которые он выписал из Голландии, и здесь пробовал такие кафли завести, да не удалось, на эту печь, которая долго после него простоит, добрая печь.

Отчего те кафли не завелись? Он не вспомнил и смотрел на кафли, и смотрение было самое детское, безо всего.

Мельница ветряная, и павильон с мостом, и корабли трехмачтовые.

И море.

<…>

И прощай, море, и прощай, печь.

Прощайте, прекрасные палаты, более не ходить по вас!..

В куншткаморе было немалое хозяйство. Она началась в Москве, и была сначала каморкой, а потом была в Летнем дворце, в Петерсбурке; тут было две каморки. Потом стала куншткамора, каменный дом. Он был отделен от других, на Смольном дворе; тут было все вместе, и живое и мертвое».

Чудовищная монструозная видимость царя и безвинность, безвидность Доротеи. Для Тынянова все в Петре страшно сопротивляется смерти, но и является ею. Петр и есть смерть.

Зачем Тынянов описал Кунсткамеру? Его волновала лишь метафора – ну да, тоже как превращение: жизнесмерть государя/монстра, но и собственная жизнесмерть. Тело Тынянова распадалось, более не слушалось: он плыл и качался в колбе языка своего города. Царь, царевич. Он был царевичем слов своего перемещаемого изменяющегося города, и он писал об уходе своего царя, уходе без наследника, в окружении мертвых царевичей. И лишь одна живая вещь, которая вышла у царя Петра, вышла из него – это был его город. Когда Тынянов поместил в Кунсткамеру восковую персону государя, он свершил замыкание метафор: государь стал экспонатом, любопытной вещью. Безусловно, эта работа была для него пробой языка: он хотел погрузиться в язык 1725 года как в раствор Рюйша.

Но интересовали ли его в самом деле персонажи его повествования или он занят был только своим всемогуществом? Он изымал их из мертвой немоты истории и оживлял, однако процесс гальванизации был мучителен, безобразен – «хочется снова сказать о его болезненной мнительности, его неуверенности в себе, о его боязни как-то уклониться от исторической истины. Его творческое воображение становилось свободным только тогда, когда он полностью овладевал всеми документальными первоисточниками…»

Овладевал и назначал их монстрами: монстр-царь, монстр-город, но значит и монстр-автор.

Тынянов мог неделями, даже месяцами ничего не писать, ходить по кабинету, читать, раскладывать пасьянсы – занятие это он очень любил. Казалось, он меньше всего занят работой. Но это было ложное впечатление. Он делал многочисленные выписки, обдумывал характеры и наружность своих героев. Наконец наступал день, когда он садился за письменный стол, принимался писать – и больше уже ничто его не занимало.

Работал он запоем, по восемь – десять часов в день, нередко и до поздней ночи (конечно, в те времена, когда болезнь еще не обессилила и не измучила его). Писал быстро, почти не отрываясь. Чаще всего записывал первоначальный текст в больших блокнотах, потом многократно правил и переписывал своим красивым разборчивым почерком. На следующий день или через несколько дней снова правил, перечитывал написанное, вписывая мелким почерком между строк, – получался снова черновик. Так он работал недели две подряд, отрешенный от мира, полностью увлеченный творчеством. А затем опять длительный перерыв, нередко вызванный болезнью, до нового прилива энергии.

Он многого не успел, оставил в черновиках и списках, человек-фрагмент:

«О!