Читать книгу - "Сибиллы, или Книга о чудесных превращениях - Полина Юрьевна Барскова"

и происходит то, о чем я говорил: за отсутствием общего драматизма каждый переход от звена к звену повести заставляет ее более терять в напряженности, нежели выигрывать в занимательности. В чита-теле эти примитивные торможения не столько развивают любопытство (что полагается делать по учению формалистов), сколько притупляют восприимчивость. <…> Это не сложность, а путаница… Для своей совести Тынянов, видимо, потрудился довольно много, изучая быт и язык эпохи. Только следы этого изучения и составляют занимательную сторону „Восковой персоны“, хотя смешение петровского стиля с современным не всегда выходит у Тынянова удачно – и чаще именно неудачно. <…> И даже как бы приобретает некое символическое значение лишь то, что в центре повести стоит не Петр, а его „восковая персона“».

Тынянов был Ходасевичу чужд, ужасен. Раздражал тем, что делал то же дело, которому был предан в тот момент сам Ходасевич, но делал не так, как ему бы хотелось, но играючи аррогантно властно капризно и нескромно. Та зияющая пропасть, горящая живая черта, которая отделяет писателя от ученого, была понимаема ими совершенно различно.

Способ письма, вызвавший отвращение и ужас Ходасевича, был уже после смерти Тынянова заново увиден Эйхенбаумом как способ истинно синтетический, то есть тот, где наука не должна совершенно отстоять от искусства (тут Сибилла Мериан поворачивает к нам свое суровое лицо), а проза – от поэзии. Эйхенбаум с болезненной нежностью, как дуют на ранку, разглядывает «Восковую персону», которую видит как текст о необходимости оставлять свои труды недоделанными/несвершенными, о значении посмертного существования, продолжения в своем наследии. Для него, друга и наставника, соперника и ученика Тынянова, «Восковая персона» – необходимая погрешность стиля, болезнь роста, лаборатория, куда читателю дано проникнуть, притом что она, эта мастерская, жива, а мастер в ней – давно мертв.

Конечно, тающей восковой персоной был он сам – подписывающий свои письма «Ваша Восковая Персона».

Страницы о том, как Петр смотрит («смотрение было самое детское, без всего») на кафли, на голландские сине-белые живые картинки, Эйхенбаум называет отдельной лирической поэмой, естественно сосуществующей, связанной с прозой вокруг.

Тяжелобольной, почти лишенный возможности двигаться, Юрий Николаевич в 1941 году эвакуировался со своей семьей на Урал, в Пермь. Там, в огромной семиэтажке, густо заселенной эвакуированными ленинградцами, в небольшой комнатке он лежал на кровати. Кругом сновало множество народу. Одни приезжали с фронта, другие уезжали на фронт.

Гостиница жила тревогами, надеждами, трагической калейдоскопичностью событий – всем, чем жила тогда вся страна. Несмотря на тяжелые страдания, Юрий Николаевич никогда не жаловался. Он старался облегчить жизнь своим близким. Встречал приходивших к нему дружелюбной, приветливой улыбкой.

Так Тынянова наблюдает, несчастно и преданно, Николай Чуковский, один из самых причудливых в своем простодушии и чуткости свидетелей века ленинградской литературы. Советский весь и насквозь, упавший бесконечно далеко от монструозной яблони дивного и лукавого отца своего Корнея, Коля был случаем (впрочем, есть печальное мнение, что не только случаем) приставлен смотреть за Тыняновым, и, на мой личный взгляд, острейшим соперником/двойником в прозе того места и времени – Вагиновым. Он ничего не мог в них понять, просто смотрел и помогал, и был там, иногда это так много – просто быть там.

Болезнь развивалась неуклонно, но медленно. Летом 1939 года он еще немного бродил, тяжело опираясь на трость, заведенную когда-то из щегольства и ставшую теперь необходимой подпоркой. Летом 1940 года он уже почти потерял способность ходить и целые дни неподвижно сидел в соломенном кресле в саду перед балконом своей дачки.

Это было тревожное, печальное, страшное лето. Только что пала Франция. На Западе шла война, неторопливо набирая скорость, и завтрашний день был туманен, но в его тумане ясно предчувствовались неслыханные беды. После конца «зимней» войны с Финляндией я был демобилизован, и в июне мы опять всей семьей поехали на дачу в Лугу. Меня очень огорчило, что я застал Тынянова в таком дурном состоянии. Потеряв способность ходить, он стал очень беспомощен: ухаживала за ним его сестра Лидия Николаевна Каверина. Между сестрой и братом были самые нежные, самые близкие дружеские отношения. Постоянное присутствие младшей сестры, по-видимому, напоминало Юрию Николаевичу их общее детство, и он часто рассказывал, как они качались на качелях, когда были детьми. Он скучал, сидя с утра в своем соломенном кресле, все ждал, когда принесут газету, но газеты в Луге появлялись только к двум часам дня. Он с жадностью хватал газетный лист и долго читал. Иногда за газетами задремывал.

Как-то раз, застав его за газетой и поговорив с ним о новостях, я ушел на берег озера и там, под впечатлением разговора, написал стихотворение. Я написал его как бы от имени больного Тынянова и привожу его здесь только оттого, что в нем запечатлен один миг его жизни.

Высокое небо прозрачно.

Я болен. Гулять не хожу.

Я перед верандою дачной

В соломенном кресле сижу.

Вверху возникают и тают

Стада молодых облаков,

Из леса ко мне долетают

Мольбы паровозных гудков.

Прохладное катится лето

В сиянии, в сини, в цвету…

А вот, наконец, и газета!

Ну что же, спасибо. Прочту.

Министры сбегают, бросая

Народы на гибель и ад,

И шляются, все истребляя,

Огромные орды солдат.

В волнах, посреди океанов,

Беспомощно тонут суда,

Под грохотом аэропланов

Горят и горят города…

Хвастливые, лживые речи

Святош, полицейских, владык.

А солнце все греет мне плечи,

И я головою поник.

И вот уж уводит дремота

Меня за собой в полутьму,

Где вижу знакомое что-то,

Родное, но что – не пойму.

А, детство! Высокие ели

И милой сестры голосок,

И желтые наши качели,

И желтый горячий песок…

<…>

Потом мы навещали его уже в больнице. Юрий Николаевич лежал в отдельной, очень маленькой, палате; кудри его чернели на подушке. Положение его было ужасно – он не мог двинуть ни ногой, ни рукой.

<…>

Самым удивительным было то, что в этом состоянии он продолжал работать над романом о Пушкине. Одна знакомая, тоже эвакуированная в Пермь из Ленинграда, приходила в больницу писать под его диктовку.

<…>

В следующий раз я увидел его уже в гробу. Тынянов умер в Москве, в декабре 1943 года, и хоронили его на