Читать книгу - "Сибиллы, или Книга о чудесных превращениях - Полина Юрьевна Барскова"

Ваганьковском кладбище. Снег белел между черных прутьев кустов, уже начинались сумерки. Тынянов в гробу лежал маленький, как ребенок; неправдоподобно маленькими казались его ступни в полосатых носках. Фадеев в длинной солдатской шинели сказал надгробное слово. Шкловский плакал навзрыд и размазывал слезы по лицу.

Тынянов умер в страшный военный год, когда столько умирало вокруг. Я только что приехал в Москву из осажденного Ленинграда, где миллион людей умер у меня на глазах за одну зиму. Но к смерти привыкнуть нельзя, она всегда поражающе нова. И смерть Тынянова поразила меня глубоко.

Еще один влюбленный в Тынянова нежной и жалкой и величественной пожизненной любовью наблюдатель, Вениамин Каверин, описывает, как в 30-х в Тбилиси к нему подошла юная пери, краше которой он в жизни не видел (впрочем, тут же себя перебивает, уточняя, что так же мила собой была только Лиля Юрьевна в первой юности) и пери спросила его – куда, собственно, пропал Юрий Николаевич? Куда выпал, растворился из ее объятий? То есть мы можем себе представить, что страдающий более десяти лет рассеянным склерозом человек поразил воображение пери и, ничего не объяснив, исчез (каковой сюжет трудно не срифмовать с «Вазир-Мухтаром»).

Мой нескромный мозг-воск раскаляется, плавится и исчезает – остается белый порошок. Ты не смерть ли моя, ты не съешь ли меня? (отметим, что Тыняновы жили под Псковом в деревне Смердь…)

Любопытно, что в том маленьком искусственном прециозном мире надменного стерильного знания, в котором я служу, Тынянов значит победительный изящный агрессивный ум. Для меня же, как только я узнала всю его историю, он в первую очередь оказался историей болезни, историей поединка духа и тела: «Холод, вьюги, мои бедные ноги!»

Когда я поняла, в каком состоянии мой любимый писатель написал все мое любимое, все во мне вывернулось наизнанку и пало.

Жалость (мне) труднее испытывать, чем ужас. При этом моя ограниченная способность сострадать как-то извращенно связана с возвышенным.

Юрий Николаевич Тынянов кажется мне мозгом языка моего личного XX века, треть своего времени оба они боролись с безумием и распадом. Возможно, Тынянов мог бы служить метафорой / эмблемой / маскотом этого советского века – блестящего, чудовищного, распадающегося в безумие и пытку.

Как он был печален, и как он был смешлив, и как он был молчалив, как он был взрывчат, и как он был жалок, и как он был. Он был прелестный, прелестный. Молниеносный, смеющийся, ртутный.

Женщины и мужчины желали его. В его лице блуждала улыбка такого рода, что, отражая ее, нельзя было не улыбаться. Он был гроза и легкость. Воспоминания о нем часто неловко читать – как будто подглядываешь за актом любви.

Никто никогда не жалел его, все завидовали ему и побаивались. И тут, посреди обещаний, сражений, амбиций, всемогущества, насмешки, он стал распадаться и умирать.

Разлагалась его чудовищная невероятная память, включившая в себя миры персонажей и персонажиков, их слов и их молчаний, и придуманной им неотразимой лжи (но не фальши).

Из своих сорока девяти лет золотой мальчик ленинградского модернизма разлагался двадцать. «Ах Витенька! – пишет он в неправдоподобно отчаянном письме. – Болезнь пожирает меня, как мыши выгрызают пустоту. С трудом передвигаюсь, то хуже, то лучше. Мешает, потому что лишает физического ума, ясности в мышцах. Сегодня веселее, поэтому я пишу тебе. Хочу почувствовать себя человеком здоровым, вообще взрослым и не виноватым перед собой.

Нервы мои взбудоражены и на каждое маленькое приказание отвечают с демонстративным азартом, как рыжий в цирке: это и есть спазмофилия, моя болезнь, болезнь редкая, но довольно скверная (Вазир написан спазматически)».

Или вот уже и не бодрится: «Друг мой, я очень болен, поэтому не пишу. Врачи стали со мной обращаться почтительно, как будто хотят укутать в вату, чтобы не разбился.

Как меня теперь осматривают врачи: смотрят почерк, заставляют улыбаться.

Ты не беспокойся обо мне – болезнь такая.

Странней всего, что я верю в то, что еще удастся поработать, и в голове (как только есть физическая возможность) разные мысли и желания.

Хотя, правду сказать, сейчас я отбылый солдат.

Балка полка.

Может и не надо отправлять письмо: я разжалобился.

Лечиться я больше не хочу и не буду.

Новостей у меня нет, я никуда не хожу, не на чем.

Я иногда очень скучаю, милый друг, а не просто.

Если у тебя есть какое-нибудь дело здесь, придерись к нему, милый друг, и приезжай.

Мартобря, и день без числа».

«Восковая персона» была встречена заморозком: никто не понял ее, не только изглоданный своими болезнями и одиночеством Ходасевич, но и безжалостная всепонимающая ученица Гинзбург – отпраздновали его неудачу, не совпали с его работой во времени.

Тынянов отправился в Берлин, который был ему, как и полагается у русских литераторов, тяжек, то есть не нужен (с течением жизни я поняла, что мы отвергаем лишь по одной причине – когда нечто становится нам не нужно, перестает нас кормить). Он писал и оттуда письма своему ужасному Витеньке, жалуясь на великий город, который не мог его излечить, не мог даже рассмешить. «Здесь тепло, хожу без пальто. Улицы очень похожи на комнаты. Световые рекламы на Kurfürstendamm меня сначала ошеломили, теперь отношусь к себе, как к Рождественской елке. По вечерам на небе кисель с молоком, зарево от реклам. Здесь, верно, ужасно приятно получать письма, а я еще ни одного письма не получал. Пиши мне, мой друг, мне что-то невесело. Немцы тихи, все делают под сурдинку». Шкловский соглашался, поскольку его великий город тоже разочаровал, излечить не смог, этот город показался Шкловскому исчерпанным, как вопрос, но он счел возможным отметить детали: «Трудно даже вообразить, глядя на дом, внутренняя это сторона стены или внешняя. Особенно это заметно летом с цветами, столиками перед кафе и запахом в городе не то цветов, не то мороженого».

Тынянов направляется в предписанные ему кафе и записывает: «Не было силы, способной спаять:

1. Двух молодых воров в котелках с расплюснутыми лицами

2. Человека неожиданно аристократического вида с грубыми руками, он сидел с рыженькой женщиной

3. Старую, как лошадь, проститутку с человеком солдатского вида

4. Музыкантов

5. Двух спокойных сыщиков, сидевших за пивом неподвижно с достоинством и похожих на хозяев заведения».

Добившийся невероятного успеха и раздора, но не успевающий спаять, закончить пристойно ни жизнь свою, ни роман. Человек-культя. Человек, торчащий из своей чудовищной эпохи как усеченный двусмысленный знак. Однако когда сейчас переперечитываю его, вижу, что одной из самых острых его страстей был его город, «Ленинград», который дал ему все,