Читать книгу - "Сибиллы, или Книга о чудесных превращениях - Полина Юрьевна Барскова"

вдоль по оному, сравнявшись с ним высотою, расширяется, шапкою отнимает у него солнечные лучи, начинает брать в себя весь тот сок из земли, коим то питалося. Большое дерево, подсыхая, лишается жизни. «Убей дерево» заступает на его место.

Видимы здесь также обезьяны среднего роста, отвратительные для глаза, которых здесь называют ленивыми. Кожа морщливая, темно-серая, ноги и лапы голые, ни для чего кроме утоления голода не двигнутся с места.

Всякий раз, когда пошевелятся, жалобно кричат, голос их не можно слышать без сожаления и досады, не защищаются в жизни ничем, кроме плачевного своего вопля.

Бегают от свирепого зверя и до того возвышают гнусный свой голос, что принуждают его оставить себя с презрением.

После того долго лежат, крича неумолчно, не трогаясь ни одним членом, лишь по необходимой нужде всползают на плодовитые деревья и стрясывают себе плодов впрок затем, чтобы не иметь труда с дерева сползти, падает на землю.

В жарком сем климате различных птиц столь много, что не нашелся еще ни один странствователь их описать. Крик и карканье одних, смешиваясь с пением других, мешает вслушиваться в голоса. Одно лишь приметно: птицы паче других украшенные, отвратительные, имеют голоса, а у бедных перьями самый прелестный голос есть.

Змеи здесь не все ядовиты, здешние жители берут их руками живых и подпоясывются ими безвредно, также местные жители верят, что в окрестностях есть змеи двухголовые, по одной на каждом конце, и обе весьма ядовитые.

Бывает здесь солдат-улитка – самое вредное насекомое.

Так Мериан яростно описывает страну, куда она чудом пробралась с дочерью-подростком, несмотря на предостережения, что путь их будет длится несколько месяцев, на корабле не будет других женщин, но будут бури и болезни.

Стены домов в далекой колонии с голландской опрятностью обделывались ценными породами дерева, полы натирались апельсиновым соком. Плантации назывались Вера, Добродетель, Доверие, Чудо, Предусмотрительность, а также Венеция и Флоренция.

Рабы постоянно убегали в чащу и устраивали восстания, в отчаянии бросались в котлы с кипящим соком сахарного тростника.

То, что удалось там собрать Мериан с дочерью, изменило судьбу науки.

Местные жители каждое утро несли им гадов, надеясь на щедрую оплату от заезжей безумицы. Под домами, под сваями жили лягушки, водяные змеи и аллигаторы. По стенам бегали ящерицы-гекконы, в постели заползали сороконожки и скорпионы, во время работы художнице досаждали гигантские осы и пауки.

Мая третьего вылетели две самые сердитые осы. Сей род насекомых крайне меня беспокоил в Суринаме. Непрестанно вертятся около головы и журчат в уши, мешая мне рисовать.

Пред глазами моими делали себе гнезда из глины в моем ящике с красками – они были круглые словно по циркулю. Я разглядывала их долго, в конце же они наскучили мне, я разломала их гнездо среди своих красок и выгнала ос вон. После того ловко было мне уже рассматривать образ постройки гнезда.

Туземцы приносили нам насекомых, которые с радостью питались гусеницами и личинками муравьями.

Какерлак занимает первое место драгоценного сего собрания. Это насекомое не ест ничего снедного. Яйца свои кладет кучей и покрывает паутиной. Когда подрастают, у них на спине лопается кожа и из нее вылезают крылатые какерлаки.

Ошибаются многие странствователи, почитая, что животное, называемое голландцами «подвижной лист», растет на деревьях и опадает, как плоды, пришед в зрелость, и потом начинает ходить и летать, напротив того – оно вылупается из яиц, так описывает она их.

Экспонаты

1. Спазмофилия

Читатель ждет уж. Читатель ждет уж помощи, развлечения, появления призрака Владимира Набокова с гаснущими бабочками в сачках, с пыльным альбомом репродукций Мериан на чердаке: но вот нежданный фокус! Из двери появится другой, так как мне тут нужен он – другой, потому что я жду другого.

Мне нужен тот, кто стал любить раньше/лучше меня эти колбы, и эту пыль, и эти пергамены, и эти шкафы, и этого самого настоящего монстра и его ненастоящих ручных монстров. Тот, кто оживил для нас кунсткамеру, захотел взять для нас пробу языка кунсткамерного времени. Я хочу учиться у него превращению этого древнего воздуха в воздух сегодняшнего дня, в новую прозу, вызывающую и дразнящую своей изменчивостью, неопределенностью связей и смыслов.

Он нужен мне здесь как старший, как учитель – говорят, он был удивительный учитель: он слушал и не слышал, равнодушно и благожелательно улыбался и только когда ученик выпускал из себя немного нового неожиданного смысла, напрягался ненадолго, как бы становясь острее, проявляясь. Далекое и близкое лицо учителя, свое, но чужое.

Тынянов входит резкой походкой, он всегда спешил и оказался прав: ему следовало спешить, ибо из всех страшных судеб его поколения Юрий Николаевич выбрал себе совершенно особый жребий – он заболел. Всех тогда пытали палачи (его друзей, его возлюбленных), а его пытало божество, если оно, конечно, есть.

Писать о Петре, писать о петровской Кунсткамере – нелепая невозможная, даже может быть, постыдная задача, – столько всего написано о них, но я все же тоже хочу написать, хотя бы потому, что это дает мне возможность поговорить с самым печальным, самым видящим и самым трудным посетителем Кунсткамеры.

Впрочем, написать о Петре вполне не удалось и ему: из куколки предполагаемого романа вышла вывелась лишь драгоценная дерзкая тля – шкаф в кабинете Тынянова был тесно заставлен книгами о Петре I и его времени. Здесь были редкие книги – «Деяния Петра Великого» Голикова, «Анекдоты о Петре Великом» и много других. Юрий Николаевич собирался написать роман о Петре и петровской эпохе. «Восковая персона» – лишь небольшая доля тех замыслов, которые он намеревался осуществить. Юрий Николаевич мечтал написать не о смерти, а о жизни и деятельности Петра.

Собирал материалы, делал выписки, читал множество книг. Десятки блокнотов испещрены набросками, планами, заготовками будущих произведений.

Подчас не верится, что все это работа одного, тогда уже тяжелобольного человека.

«Восковая персона» – о мнимости (о, мнимость остро интересовала его) – о мнимости тела, о мнимости жизни, о мнимости знания, успеха и провала. Один из наиболее внимательных и раздражительных современников оценил это событие так: «Тынянов лишен дарования, вот в чем беда». И продолжает в том же тоне, изумляющем меня сегодня своей идеальной неверностью: «Он неизобретателен. Сложность у него почти всегда подменена простой пересеченностью, перетасовкой, резкими, но однообразными по структуре переходами от элементов одной фабулы к элементам другой. Правда, такие перескакивания кстати использованы им для необходимого сцепления фабул, но именно тут-то