Читать книгу - "Сибиллы, или Книга о чудесных превращениях - Полина Юрьевна Барскова"

class="p1">Лярва – личина, маска, но также гулящая девка-предательница, женское скрытое непонятное, и также лярва – привидение, злой неупокоенный дух, предсказание, не желающее исполняться.

Лярва – вся обещание, неясно, что там внутри, что выйдет, что выберется оттуда.

Кунсткамера Петра и кунсткамера Тынянова была химерой, лярвой, метафорой, – Кунсткамера Доротеи Гзель была смыслом и радостью, амбицией и скукой – и работой, работой – всей жизнью до конца. День за днем, полной до краев. Полная забот и отчуждения, полная перемен и людей.

Меня занимает попытка понять, что видела, что пережила, что чувствовала эта столь далеко отстоящая от нас от/важная живая женщина. Меня тревожит эта жизнь, полная пустот и разрывов, в эти разрывы попадали снег и ветер.

Осенью шел дождь.

Она провела в нарождающемся чужом ей городе свою взрослую жизнь, родила здесь троих сыновей и дочь, похоронила мужа, переехала умирать в дом гениального математика Эйлера, который несколько раз последовательно женился на ее дочерях.

Была живая женщина, а стала бумажная – как бумажный музей.

Не сохранились или пока не обнаружены в Петербурге рисунки, о которых мы могли бы сказать с уверенностью, что они выполненны М. Д. Гзель.

Ищем повсюду, находим следы следов.

Роемся в архиве, натыкаемся, слышим шорох – «знаем», что она отвечала за реестр Кунсткамеры: реестр предметов имеет на полях указания, где именно описана та или иная вещь; в него заносят все поступающие редкости, также содержит изображение всех медалей, древностей и прочих кунштюков, по возможности в их естественных цветах и размере. Господин Гезель весьма искусно делает эти изображения, а всех редких животных и растения зарисовывает его жена. Она дочь знаменитой Марии Сибиллы Мериан и свою работу выполняет с необыкновенным изяществом и тщанием.

Ее труд состоял из стольких частей! Например – украшать экспонаты и препараты цветами ракушками кораллами, превращая их в повествования – о тщете о пользе о знании о смерти о цели жизни и направлении усилия.

Доротее Гзель было поручено украсить Петербург ракушками.

Все знают про тюльпанную лихорадку, охватившую Амстердам в 1598 году и чуть не сведшую страну с ума, но помешательство на ракушках совсем уже сглажено/вымыто историей. Собирание ракушек – конкология – звучит как недуг, как морок.

Их привозили издалека моряки – и за ними мчались в порт коллекционеры, ими были набиты кабинеты причуд: тверденькие хрупкие блестящие – другие, они царапали сердца.

Доротея Гзель – лярва и ракушка. Что внутри у ракушки? Пустота, забвение, океан, ничего. Как попасть ракушке внутрь?

Ракушка – это пещерка, от слова «грот» произошло слово «гротеск».

Понятие «гротеск» связано с раскопками древнеримской виллы, украшенной странностями, поразившими очевидцев: гротеск это то, что противоречиво и поэтому кажется безобразным. В заветных альковах той вскрытой виллы, в нежных складках таились монстры и уродцы, соединяющие несоединимое, – ведь безобразное так трудно отличить/оторвать от желанного. Попыткам объяснить гротеск посвящены тысячи томов. Странное отвратительное нерегулярное нарушающее смешивающее другое – кричит великий искусствовед Джон Рёскин. Извивающееся невозможное женское – отвечают фемкритики 1970-х. Джон Рёскин кричит еще громче, отворачивается, его тошнит (Рёскин не смог лишить невинности свою жену красавицу Эффи Грей, вид ее тела в брачную ночь внушил ему отвращение, и он отвернулся навсегда).

Гротескное и женское перевиваются, как фантастическое насекомое на полях огромной книги.

Была ли Доротея гротеском? И да, и нет. Она была порядком вещей, и она нарушала порядок вещей. Она нарушала границы и защищала их, раскладывая по ящикам и ящичкам то, что натащил со всего мира великий безумный царь.

Судя по всему, одним из главных самых долгих и сложных дел в ее жизни был бумажный музей. Собранное в Кунсткамере было так огромно, многообразно, хаотично, что было принято решение зарисовать, каталогизировать, дисциплинировать все эти вещи-знания. Армия учеников под предводительством Гзелихи занялась этим бесконечным делом. В мире без/до фотографии вещи утратили объем и приобрели вечность. А она – нет.

Эта невидимость жизни, ее выпадение из текста, забвение, опустошение волнуют меня – почему? Ты знаешь, что потерял, забыл что-то, но не знаешь что, и это тебя тревожит.

Я смотрю на невидимость жизни иностранки – художницы – ученой, одной из первых начавшей собирать этот ужасный город, готовый к погибели еще до своего рождения и всегда, в любой момент: она пережила в нем наводнения, пожары, нашествия/приступы пустоты.

Я пишу эту книжку для нее, для себя и для своих подруг художниц. Свою жизнь живу, связанная с ними жесточайшими нитями остраняющей любви: слежу за ними, наблюдаю, как они наблюдают, как придают вид, форму, выражение тому, что живет, мелькая, исчезая. Они ходят по свету и всё видят, и не дают всему совсем пропасть.

«Что ты делаешь сегодня?» – спрашиваю я свою художницу. «Я царапаю». Она в самом деле процарапывает по серебру иглой то, что хочет сохранить. Безразличная слепая поверхность: упорная игла.

Доротее вменили в обязанность украшать экспонаты Кунсткамеры, добавлять приятность к знанию: фольга, пергамент, сухие цветы, раковины. Смелые сопоставления черепов, монстров, экзотических животных, змей не только усиливали диковинность мира Кунсткамеры, но и прибавляли «выставкам» морализирующий оттенок. Как в свое время в голландской коллекции Рюйша, анатомические и зоологические препараты превращались в композиции, напоминающие о поединке смерти и бессмертия – Vanitas Mundi и Memento Mori две главные темы барокко просвечивают во всем, что касается мира Мериан: чем жирнее пышнее злее плоть и золото, тем точнее через них будет просвечивать проглядывать смерть. Рюйш, коллекцию которого в Амстердаме жадно посещали и мастерицы Мериан, и царь Петр, использовал во всех своих коллекциях растения, семена и чучельца животных для пояснения и украшения. Среди прочего украшение заключалось в составлении нравоучительных картин из скелетиков младенцев: перед входом в его кабинет стояла группа скелетцев со знаменами в руках, сразу напоминавших посетителю о бренности и суетности: «Ни одна голова, сколь угодно сильная, не избегнет жестокой смерти». Один из скелетов держал в руке высушенный мочевой пузырь собаки со словами: «Человек есть не более чем пузырь».

Маленькие скелетики были оформлены засушенными мухами-поденками и звездообразными дынными семечками. В первом шкафу-тезаурусе, сделанном из красного дерева, было сложено нечто вроде скалы из камней мочевого пузыря, а на скале был поставлен скелетик эмбриона, державший в руке жемчужное ожерелье и окаменевшее сердце юноши. На другой скале стояли два скелетика: смеющийся Демокрит и плачущий Гераклит.

Иногда я думаю о Доротее как о ведьме-поварихе из сказки про Карлика Носа, только вместо белок и морских свинок ее окружают весело-грустные скелетики младенцев. Мне не дает покоя слово