Читать книгу - "Сибиллы, или Книга о чудесных превращениях - Полина Юрьевна Барскова"

не шутите с детством. Не сюсюкайте, не издавайте сказочек про разных крокодильчиков. Если бы можно было сфотографировать изнутри точно и полно черепную коробку 10-летнего (да и 13-летнего), вы испугались бы фильмы. Она – в ложном освещении (через монокль), деревья имеют мускулистый, а дупла – чувственный вид, люди, самые близкие, отвратительно, телесно притягивают».

Бесконечно притягивающий меня мерцающий остроумец-калека, не разглядевший серую бабочку Доротею, – впрочем, ее не разглядел практически никто. В прозе Тынянова женщины почти всегда являются в ореолах желания, его письмо полнится желанием, как болотными пузырями; он борол, изживал ханжество российской словесности, ее сложно устроенную неспособность говорить о том, чего ты хочешь.

Тынянов пытался дать нам новую прозу с новыми, иными связями: здесь оказались переплетены по-новому знание и желание: знание теперь смазано, склеено желанием.

«Не повесть, но и не роман», – отмахивается он от одной из насмешливых анкет, требующей признания, как он собирается смастерить, собрать свои наблюдения за смертью и за городом.

Но чем мне соединить жалкие клочочки того, что было жизнью Доротеи: все, что до нас дошло, это труд и совершенно изменившийся город: когда Доротея вживалась в него, город желал быть репликой Амстердама, с мельницами, мазанками, с водами, переполненными, кишевшими суденышками всех мастей.

Ее было то, что названо двойным зрением, когда ты смотришь на один город, но видишь другой, когда томление по тому самому городу движет тобой, но разрыв преодолеть почти невозможно, и ты кричишь во сне, и придумываешь иносказание.

2. Петр Михайлов вводит науку

Хорошо известна (хотя, возможно, и не во всем достоверна, еще здесь зияют лакуны-полыньи недознания) история убийства Петром своего сына Алексея: сильным, русским царям, Ивану – Петру – Иосифу, надлежало/приличествовало пожирать своих детей.

Кронос корчится от несварения в Летнем саду, куда его завезли вместе с драгоценными деревьями усилиями голландских садовников. Морем из Италии, Англии и Голландии привезено много мраморных изваяний, статуй, даже целая беседка, сделанная из алебастра и мрамора, приехала. По саду идут галереи и каналы, где можно сесть в бот или в барку, чтобы плыть в море, либо прогуляться по каналам и большой широкой реке.

Чуть менее, чем диета садового Кроноса, известна история любви и утраты: после удачного убийства старшего сына Петр остался в смысле наследования наедине с возлюбленным младшим, Петрушей, путь которого к престолу теперь был прям и прост и сияющ; однако на этом пути возникла любимая фигура барочных аллегорий, «внезапная смерть», и унесла младенчика Петрушу Петровича в свою колбу. Горе государево было отвратительно и ужасно, как любое настоящее горе, придворные брезгливо отворачивались. Остался лишь анонимный нравоучительный скелетец младенца в Кунсткамере, учивший своеволию Фортуны.

Когда это случилось, царь был в Голландии. Все пошло не по его воле, а ведь воля его была ужасна/прекрасна: по его воле прогибались, выгибались время и пространство, его волей из болота, из нежити, из нечисти возник несовместимый с жизнью город и стал крепнуть, становиться прелестным, властным: города этого не должно было быть, однако он был; как чудовищный гомункулус в одной из мутных колб Кунсткамеры, так и он сидел в болоте, рос из него. Как по воле матери Доротея угодила в Суринам, так волей Петра, не сумевшего овладеть волей матери (которая умерла как бы вопреки его воле), Доротея оказалась здесь: воля такой силы, такого напряжения показалась ей судьбой, и она ей доверилась.

При этом теперь не столь уж молодой царь был чем-то и похож на свой все еще очень молодой хрупкий город. Он постоянно хотел всего, он хотел быть всем: он хотел быть городами, хотел быть кораблями, хотел быть Западом и Востоком, Россией и Европой, он хотел быть всеми подданными своего царства, он мучительно хотел все знать, особенно невозможное, он особенно хотел быть голландским моряком и строителем кораблей. Сидел и рисовал стрекоз и ящериц, разрывал жуков и гусениц, чтобы заглянуть им внутрь, понять их.

Именно в те годы, когда завязался узел Петр – Мериан – Гзели, когда он влюбился в книги о превращениях, он занимался уничтожением, очищением своего царства от своего сына и от его ереси. Только порядок и будущее интересовали его.

То, что отсюда может показаться невозможным, несочетаемым, таким не было, и уничтожение неудачного сына и стремление к прекрасному знанию, к светящимся на бумаге насекомым, были частями одного желания, одного намерения. Камера, где пытали сына, тоже была для него камерой любопытства. Алексей был им пытаем и отравлен, так как мешал его представлению о гармонии.

После матери Петр был вторым человеком, поразившим Доротею чудовищной, яростной определенностью своих желаний. Как и Сибилла, царь Петр хотел знать, как и она, он хотел собрать у себя все, что было непонятно, и понять это. Сибилла хотела понимать кисточкой, иглой, скальпелем, раздирая их куколки, она ласкала их, она бесконечно смотрела на них, как может смотреть только человек, поглощенный страстью.

В 1717 году Петр вернулся в Амстердам как домой, как в молодость: здесь царь покупает уникальные коллекции и препараты анатома Фредерика Рюйша, плод сорокалетнего труда, и натуралиста Альберта Себы, собравшего всех известных земных и морских животных (любимые коллекции в этом городе и самой Мериан), приобретает полотна Рембрандта и Ван Дейка, Брейгеля и Рубенса. Он объехал все камеры любопытства европейских столиц, а до каких не добрался, туда послал своих шпионов/агентов, потому что любопытство его было неукротимым, невыносимым, как болезнь.

Когда врач Арескин показал ему альбомы Сибиллы, Петр Михайлов знал, что ему необходимо увезти их в Петербург, причем не только эти законченные альбомы умершей женщины, ему нужно было, чтобы они продолжали продолжаться, чтобы они менялись, росли, жили: в принципе, его интересовала только перемена и рост, и в этом они с Мериан оказались в полном согласии.

Жадный Петр и сам стал собиратель. Рюйш писал Петру: «Понеже Вы, великий Государь, изволили господину бургомистру Витцену послать скляницу с ящерицами и червяками с сим уговором, дабы он со мною поделил пополам и послал Вам ящериц и рыб. Червяки с желтыми пятнами нам вельми бы приятны были. Надо их собрать в ящик и кормить свежими листами. И тако можно видеть, как они переменяются, по немногие дни превращаются в бабочки. Мы не сумняемся: на Москве многие такие удивительные бабочки и иные всякие гадины изобильно обретаются, которые нам бы вельми приятны были».

Что не было им предпринято? – вопрошает изумленный гость столицы. (Гостей столицы он любил принимать в Кикиных палатах в 5 утра.) Следует также помнить, что своего