Читать книгу - "Сибиллы, или Книга о чудесных превращениях - Полина Юрьевна Барскова"

Больше всего она любила ходить смотреть на камеры любопытства – они же кабинеты редкостей: XVIII век еще не унифицировал названия по-русски, изумление ощутимо даже в терминологической путанице.

Чванные хитрые довольные собой внимательные бюргеры, нервные ученые, насмешливые жадные художники – все считали должным завести себе вместо или наравне с рыхлой рыжебровой наложницей коллекцию чудес, странностей, дразнящих разорительных любопытностей. Пока мать торговалась, злословила, рассеянно глядя в окно на канал, девочки жадно разглядывали раковины, жемчужины, драгоценности, жуков, выпотрошенных крокодилов и броненосцев, ящериц, уродцев.

Каждая такая коллекция предполагала, что мир может быть собран, что в нем возможна полнота, законченность, в огромных шкафах на хитро устроенных полочках и в ящичках была явлена модель всего сущего – каким оно представлялось очередному коллекционеру. Сущее всегда оказывалось полно лакун и недоговоренностей, оно было скособочено на сторону слабостей коллекционера: для полноты не хватало совсем немного, всего ничего. Однако каждый из них был опаляем жадностью обладания знанием. Кто-то, например, жаждал собрать все раковины Индийского океана: подкупали моряков (говорили, что и пиратов), на самом рассвете выползали на рыбный рынок.

Раковины мерцали, как маленькие двери.

Сибилла смотрела на дочерей, гладивших раковины, как будто они были новорожденные щенки или цыплята, и сказала однажды: когда-нибудь мы тоже увидим горячее живое море. Она говорила много странного и непонятного, дочери верили и не верили.

Камеры куриозностей управляли судьбами женщин Мериан. В Амстердаме славились кабинеты аптекаря Себы и анатома Рюйша: Себа собирал, а Рюйш, мастер растворов лжежизни, сохранял.

Доротея иногда думала, что кабинет любопытства – очень смешная вещь: как будто страсть можно поместить или запереть, а ведь любопытство – это именно страсть. Взять, например, любопытство матери, конечно, поразительно совпавшее с любопытством их времени, – запереть его никаким образом было нельзя. Мать хотела бесконечно и яростно смотреть насекомых, бесконечно хотела знать природу превращения, бесконечно хотела переходить от одной степени совершенства и знания к другой. Она была ненасытна. Она сама тоже была «кабинет любопытства»: с напряженными узкими руками, серыми глазами и волосами, узким рыбьим ртом.

Другим таким «кабинетом любопытства» оказался царь Петр.

§

Недорожденный Петербург, Новый Амстердам на Неве, отнюдь не был самым странным зрелищем либо затеей, которые пришлось пере-жить Доротее Хенрике, – если вдуматься, вся ее жизнь была суммой прямых (если у прямых бывает сумма), рывком и усилием между точками A, B и C.

Сначала мать увела всех своих женщин в лабадистский замок, чтобы там лучше сосредоточиться на своем знании, в не/возможной близости к ее крайне любознательному и терпеливому Б-гу гусениц, во многом, если приглядеться, схожему с Петром, затем отправилась с Доротеей в непостижимый Суринам, затем, уже вместо нее, Доротея отправилась в Петербург. То есть, возможно, для Доротеи это был лишь очередной выверт пути, мы ведь не знаем, какова была ее способность удивляться – после жизни в монастыре и после поездки в колонии.

Те побеги были побеги за пределы воображаемого. Изъятая из прелестной шумной трудной жизни, она оказалась с матерью, сестрой и старенькой бабушкой в лабадистском замке, мужа Сибилла туда не допустила, хотя он очень просился, даже пытался взять замок в личную осаду, разжалобив его обитателей тем, что помогал с хозяйственными постройками, но Мериан сочла, что он бы там только мешался.

Затем, разочаровавшись в возвышенных отречениях, Сибилла вернулась к людям, в Амстердам, совершила там немало подвигов и просчетов, пока в ней вызревало ее самое невероятное решение – отправиться в Суринам, в 50 лет, вдвоем с дочерью, ради расширения своего представления о тропических насекомых. Европейские насекомые ей к тому времени, видать, опостылели.

Путь по морю занимал около трех месяцев, и никто не мог обещать, что не нападут пираты или что с ними не расправятся шторм или цинга. В чудовищном климате, который ее, считай, в итоге, убил, с помощью дочери Мериан совершила свое самое дело удивления. В июне 1699 года она поднялась на борт торгового парусника. Голландия производила свои Амстердамы, как личинок. Суринамский Новый Амстердам был также страшен/противоестествен, как и вдали дрожащий североамериканский, как и русский – растущий, как нежный скользкий грибок.

В апреле месяце видела я противу окна моего и размышляла: из кукол выходят гады влажные и изогнувшиеся.

Светящиеся червяки и бабочки, ползая и перелетая по кустарникам и деревьям в сумраке вечера и в темноте ночи, прельщают своим блеском. Бархатный лоск и яркие блестящие цвета могут быть изображены только кистью, а не пером – только искусный художник справится с ними. Это истинная прелесть! На берегах рек встречались разные виды плодов, годных в пищу, цветы и деревья в таком многообразии, что их хватило бы на десять гербариев, и мы подкреплялись много раз плодами этой земли, а иногда дичью и рыбой. Мы видели птиц – алого, малинового, красно-бурого виду и прочих…

Может быть, нигде нет такого множества жаб, как здесь: не только наполнены ими влажные и болотные места, но видят их на улицах и во дворах, самая малая – шесть дюймов длиною. Местные жители ложно умствуют, будто дождевые капли превращаются в жаб.

Климат сей производит несметные тьмы насекомых, наполняющих воздух и землю: змеи, ехидны, скорпионы, стоножники смело вползают в дома жителей, которые ежечасно угрожаются смертоносною их укускою. Опасность сия не прерывается через весь год, однако же бывает сугубая во времена, когда разольются воды. Кажется тогда, что тысячами гадов дождят небеса. Нельзя инако ложиться спать, как прилежно осмотрев свою постелю. Часто случается, что какая-нибудь змея или тому подобная тварь в ней прячется. Не меньше и скорпионов. Местные без боязни берут скорпионов в руки, стараясь только ухватить за конец хвоста, чтобы избегнуть укуски. Иногда отрезывают ему хвост и играют, как ребята куклою. Положенный под стеклянный сосуд с подпущенным туда табачным дымом взбесится и сам себя изьест до смерти.

Множество прекрасных бабочек и гнусных мух толпятся в воздухе и кажутся развевающеюся белою епанчою. Ночи там неприятны неотвязностью тех насекомых. Укуска их приводит к зуду несчастному.

Находят здесь везде растение чувствительное. Родится оно под деревьями высотою в полтора фута. Известно под именем, которое написать здесь благопристойность запрещает. Есть и другое растение, достойное того, чтобы о нем не умолчать, на здешнем языке значит «убей дерево». В начале показывается из земли самою слабою травинкою и растет возле претолстого дерева и пускает побеги