Читать книгу - "Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский"

Вглядываясь в реальности монополизированной экономики, широкого манипулирования сознанием и околпачивания народных масс в эпоху индустриального общества и тоталитарных режимов, Б. Брехт ощутил жизненную закономерность. В авторских примечаниях к пьесе «Карьера Артуро Уи» он попытался ее сформулировать.

«Господствующие классы современного государства, — писал Брехт, — по большей части пользуются для осуществления своих предприятий весьма заурядными людьми… Так называемые вожди производят впечатления величия благодаря размаху их предприятий. Но самый этот размах свидетельствует лишь о том, что путем насилия и подкупа было мобилизовано великое множество умных людей, так что кризисы и войны выставляют напоказ нравственный уровень населения…» И еще: «Великих политических преступников непременно следует выставлять на всеобщее обозрение, и прежде всего на посмеяние. Ведь они прежде всего не великие политические преступники — просто их руками творятся великие политические преступления, а это далеко не одно и то же… Надо разрушать почтение к убийцам!»

Действительно — надо.

XI

Наверное, каждый художник, осознав особенности своей натуры, вырабатывает для себя собственные заповеди, которыми руководствуется всю жизнь. Были такие заповеди и у Эренбурга.

Главное из этих правил он окончательно сложил для себя летом 1924 года, находясь в Италии и наблюдая на улицах Рима шабаш пришедших к власти фашистов. Тогда только что был убит молодой социалистический депутат Джакомо Маттеотти, выступивший в парламенте с мужественной речью против фашистов. Безнаказанный произвол тупой и грубой физической силы чернорубашечников и их, кажется, окончательное торжество над хрупкой и незащищенной личностью мыслящего человека вызывали у писателя ассоциации с былыми собственными переживаниями на родине, оставляли давящее, безнадежное чувство.

В мемуарах Эренбург рассказывает, как он сделал открытие, найдя утешение для художника, на плечи которого «кидается век-волкодав» (любимые Эренбургом строки О. Мандельштама), для человека, взятого в тиски безвыходных обстоятельств. Это было правило «мыслящего тростника».

В те дни он вычитал его в томике Паскаля. «…Впервые, — пишет Эренбург, — я задумался над словами: „Человек только тростник, самое хрупкое из всего существующего, но это мыслящий тростник. Капля воды может его убить. Но даже если вся вселенная на него ополчится, он все же будет выше своих убийц, ибо он может осознать смерть, а слепые силы лишены сознания. Итак, все наше достоинство в мысли…“»

Мыслить всегда, ничего не брать на веру, все проверять и испытывать едким реактивом аналитической мысли, не жалеть никого, ничего, ни самого себя, додумывать все до конца. Достоинство человека, цель и смысл его существования, его высшее божество — свободная мысль! Вот что такое правило «мыслящего тростника».

Но нельзя забывать также, что тростник гнется под порывами ветра. И когда ветер налетает с другой стороны — он гнется в другую сторону. Но при этом он сохраняет упругость, корень его прочно держится на своем месте, и тростник остается самим собой. Буря может сломать дерево, но гибкий тростник выстоит, уцелеет и распрямится. И в этой скромной твердости также высшее достоинство, гордость и радость живого существа, избравшего для себя религией занятие «мыслящего тростника».

Мировоззренческие позиции Эренбурга и особенности его литературной тактики при написании мемуаров, быть может, лучше всего высвечивает глава о Василии Гроссмане.

Первый в нашей печати развернутый литературный портрет Василия Гроссмана в то время, когда над его именем тяготела политическая опала, был дан Эренбургом в пятой книге его мемуаров.

Называя В. Гроссмана «крупным и честным художником», развивавшим традиции Льва Толстого, Эренбург высоко оценивает его нравственные качества, убеждения, талант и знание жизни. По мнению мемуариста, сталинградские очерки В. Гроссмана являются «самыми убедительными и яркими из всех наших очерков военных лет». Такая оценка из уст Эренбурга, общепризнанного лидера публицистики военной поры, конечно, стоит многого!

Автор рисует образ Гроссмана и рассказывает о встречах с ним от момента знакомства в первые месяцы войны, когда они оба сотрудничали в редакции «Красной звезды». Особо выделяет мемуарист личную отвагу и цельность натуры писателя. По свидетельству Эренбурга, в пору, когда Гроссман был военным корреспондентом в осажденном Сталинграде, фронтовики считали его «не журналистом, а своим боевым товарищем».

Суровой последовательностью, доходящей до нетерпимости, отличались и взгляды Гроссмана, он был максималистом. Этим объяснялись и трагические повороты его литературной судьбы. «Эта старая история, — пишет Эренбург, — судьба, видимо, не любит максималистов».

В подцензурных условиях Эренбург мог позволить себе лишь глухой намек на историю с арестом романа Гроссмана «Жизнь и судьба». Но зато он упоминает о других фактах: «Мне рассказывали, что его повесть „Народ бессмертен“ из списка представленных на премию вычеркнул Сталин… Сталин должен был не любить Гроссмана, как не любил он Платонова…»

Не скрывает Эренбург и того, что в последнее десятилетие жизни Гроссмана их отношения уже не знали прежней близости. Это не было вызвано ссорой или внезапной антипатией.

Похороны опального писателя проходили почти что в безлюдье. По свидетельству очевидцев, именно Эренбург произнес на панихиде граждански самую сильную, прочувствованную и смелую речь.

Просто отношения как-то сами собой исчерпались, и жизненные дороги обоих писателей разошлись.

Эренбург со всей четкостью не формулирует причин. Но мы их теперь можем себе представить. Очевидно, позиции либерального коммунизма и «ленинских норм», на которых стоял Эренбург, больше не устраивали Гроссмана, который давно уже пошел дальше. Такое допущение вполне отвечает и тому объяснению, какое дает автор мемуаров. «Молодой польский писатель Федецкий, — пишет Эренбург, — как-то сказал, что я „минималист“: от людей да и от лет требую малого. Может быть, это верно — человеку трудно взглянуть на себя со стороны. Нужно, конечно, сделать оговорку: в гимназические годы я в восторге повторял слова Ибсена: „Все или ничего!“; очевидно, „минималистами“ люди становятся с годами. Однако возраст не все, и Василий Семенович оставался „максималистом“ в пятьдесят лет. Нельзя понять его судьбы, не оговорив прежде всего его суровой требовательности к другим и к себе».

Очерк о Гроссмане интересен не только провозглашенной в нем философией «минимализма», от которой автор вовсе не собирается отказываться. Это еще и образец обсуждения острейших общественных проблем в подцензурных условиях, характерный для мемуаров Эренбурга.

Как видим, податливость и уступчивость «мыслящего тростника» были гибкостью лишь до определенных пределов. Случалось и так: там, где не выдерживали и давали трещину самые крепкие дубы «максимализма», «минималист» Эренбург выдюживал и оставался верен себе.

В романе В. Гроссмана «Жизнь и судьба» есть покаянный эпизод, навеянный автобиографическим поступком. В разгар зловещей кампании по «делу врачей» ученый Штрум вызван в редакцию газеты «Правда». Как и другим самым видным представителям столичной еврейской интеллигенции, ему предлагают подписать коллективное письмо, восторженно и раболепно одобряющее развязанный в стране антисемитский террор. Письмо призвано еще больше взвинтить общественные страсти,