Читать книгу - "Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский"

написании автор, но также и о других примыкающих и перекликающихся с ней страницах. Поражает уже словесно-стилистическая разноголосица и откровенная несочетаемость вроде бы недалеко отстоящих мест текста, объявившееся вдруг соседство меткого ироничного и сверкающего эренбурговского слова и выспренних и натужных газетных штампов, даже целых готовых «блоков», пускаемых в ход вместо доказательств, но способных разве заговорить, но не убедить читателя; именно в таких случаях возникает ощущение, будто писали два разных человека.

Вот художественный эскиз к портрету Сталина, как его наблюдал Эренбург в 1949 году на правительственном приеме в ресторане «Метрополь», когда в Москву приехал Мао Цзэдун: «Войдя в зал, я увидел, что народу очень много… Зал оживленно гудел. Вдруг наступила тишина. Оглянувшись, я увидел Сталина. Он был не таким, как на портретах, старый человек небольшого роста с лицом как бы исколотым годами; низкий лоб, живые, острые глаза. Он с любопытством разглядывал зал, где, наверно, не был четверть века. Потом началась овация, и Сталина увели налево, где находились китайцы…»

А не так уж далеко вслед за тем встречаешь такой обобщающий пассаж, уже знакомый от тысячекратной повторенности хором идеологических голосов: «…Нельзя перечеркнуть четверть века нашей истории. При Сталине наш народ превратил отсталую Россию в мощное современное государство, построил Магнитку и Кузнецк, рыл каналы, прокладывал дороги, разбил армии Гитлера, победившие всю Европу, учился, читал, духовно рос… Все это памятно любому советскому человеку, который жил и работал в то время».

Откуда берутся такие идеологические заклинания и клише на страницах мемуаров? Думается, прежде всего они возникают оттого, что автор взял ложную ноту и силится доказать недоказуемое.

Эренбург не только, говоря его словами, не собирается «мельчить» Сталина, но вольно или невольно его возвышает. В изображении автора мемуаров Сталин — величественный злодей. Совершенное народом в самое кровавое и мрачное двадцатипятилетие его истории вопреки бездарной тиранической системе и произволу вождя выдается за сделанное «при» Сталине, то есть благодаря его руководству. Высоко оценивается и сама личность генералиссимуса. Эренбург пишет: «…Сталин по своей природе, по облюбованным им методам напоминает блистательных политиков итальянского Возрождения», «Сталин был человеком большого ума и еще большего коварства». И т. п.

Конечно, многое из того, что мы знаем сейчас о Сталине и его преступлениях, Эренбург тогда знать не мог. Даже число жертв сталинских репрессий он называл — 5 миллионов. Теперь горизонты раздвинулись, и злодеяния предстали в иных масштабах. По приблизительным подсчетам, печать называет 40 миллионов погибших от репрессий.

Но все же Эренбург знал достаточно. Да и особенности взгляда на предмет, как уже говорилось, еще больше, чем от количества фактов, зависят от внутреннего мира писателя.

Может, для самоутешения автор мемуаров не прочь накинуть романтический флер на фигуру и деяния вождя. Ведь разделял же, скажем, Эренбург, очевидно, ходившую в литературных кругах 40-х годов легенду, будто Сталин знал факты из истории русской поэзии чуть ли не лучше, чем образованный профессиональный поэт и прозаик К. Симонов. И распорядился подвергнуть автора повести «Дым отечества» критической экзекуции, в частности, и за то, что тот не был осведомлен в истинном происхождении и первоначальном звучании выражения — «дым отечества», имевшего не ностальгический, а негативный смысл, которое К. Симонов-де, по легкомыслию, сделал названием своей патриотической повести.

Если даже какой-то референт в данном случае и подсунул вождю этот неведомо как возникший историко-литературный «козырь» и тот им ловко воспользовался, это никак не доказывает еще, что в литературе вождь знал многое из того, о чем слыхом не слыхивал профессиональный литератор. Убежденно повторяемая Эренбургом версия по существу вписывается в общую легендарную мифологию тех лет — о Сталине — «друге рыболовов», «корифее всех наук», тайном поэте, гениальном книгочее («Как бы я ни был занят, перед сном я обязательно просматриваю страниц пятьсот художественной литературы. И. Сталин» — такие таблички с высказываниями вождя висели в ту пору в библиотеках), выдающемся стилисте и создателе нового учения о языке…

«Величественный злодей» — такое истолкование фигуры Сталина, предложенное в мемуарах Эренбурга, было, в сущности, лишь своеобразной аранжировкой трактовок его личности, данных на XX съезде партии. Но идеологическая атмосфера в стране после смещения Хрущева заметно менялась, неосталинизм тихой сапой гнул свою линию. Любые критические раскопки недавнего прошлого, продолжавшие удары по личности Сталина, превращались в запретную тему.

Эренбург часто писал на пределе возможного и на грани проходимого в подцензурной печати. Поэтому если охранительная критика, как стая воронья, тотчас накидывалась на многие из его публикаций, то желающие возразить писателю, что называется, «слева» на официальную печать рассчитывать не могли. Им оставалось довольствоваться возражениями в «самиздате».

Показатель популярности И. Эренбурга и его влияния на духовную жизнь общества — отклики на его сочинения, ходившие по рукам в «самиздате». У меня еще с той поры сохранилась, например, затертая и слепая машинописная копия (в двадцать пять страниц портативной машинки) обмена мнениями между А. А. Любищевым и И. Г. Эренбургом, происходившего в марте — июле 1957 года.

Александр Александрович Любищев — крупный ученый-биолог, тот самый провинциальный «чудак», глубокий самобытный ум и духовно свободная личность, о котором впоследствии написал документальную повесть «Эта странная жизнь» Даниил Гранин. Непримиримый противник «лысенковщины», изгнанный за свои научные убеждения со столичной кафедры, профессор А. А. Любищев жил в Ульяновске.

9 и 12 февраля 1957 года в «Литературной газете» была напечатана большая статья И. Эренбурга «Необходимое объяснение». Статья представляла собой изложение взглядов писателя на процессы духовного развития в современном мире и роль в них художника — в нашей стране и за рубежом. Это были свободные размышления и вместе с тем, пожалуй, наиболее полное гражданское «кредо» писателя из тех, что опубликовал И. Эренбург после антисталинских разоблачений, сделанных на XX съезде партии. И в этом смысле — одно из первоначальных «нащупываний» концепции будущих мемуаров.

В статье И. Г. Эренбурга возражения А. А. Любищева вызвали как ее полемическая часть, обращенная к некоторым деятелям культуры Запада и дающая, по мнению ученого, выборочную и явно сглаженную картину состояния советской науки, литературы и образования в период сталинского правления, так и провозглашаемые в ней мировоззренческие взгляды. А. А. Любищев отозвался на статью целым публицистическим трактатом.

Несколько позже, объясняя свое отношение к Сталину при его жизни и вынужденную горькую необходимость советского художника исполнять долг перед собственной совестью и читателем, работая в те годы под флагом сталинского режима, Эренбург напишет в мемуарах: «Шла борьба, и места „над схваткой“ не было».

Сходный тезис, причем с гораздо большей претензией на универсальность, адресуя его зарубежным оппонентам, Эренбург развернул в статье «Необходимое объяснение». И Любищев был одним из первых, кто усмотрел в таких утверждениях