Читать книгу - "Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский"

Эренбург шутливо говорил о себе, что он плодовит, как кролик. Поэзия не составляла тут исключения. При жизни писателем издано двадцать четыре сборника стихотворений и поэм, причем произведений по преимуществу новых.

В том же самом сборнике избранных «Стихотворений» Большой серии «Библиотеки поэта», подготовленном Б. Сарновым, среди самой доверительной лирики Эренбурга можно указать множество стихов, проникнутых революционной романтикой, поэзией классовых битв, героикой труда и сражений против фашизма, включая и такие, где современный читатель заприметит признаки клишеобразного мышления, нотки казенной патетики и коснувшиеся поэта искушения взглянуть на общественную жизнь страны сквозь розовые очки. Немало стихов и иного рода — отражающих внутренние борения, драму разорванного сознания, идейных крахов и заново брезжущих надежд, того самого непрекращающегося противоборства двух «я», о котором с завидным мужеством не побоялся поведать в мемуарах Эренбург.

В этой противоречивой реальности духовного мира писателя нет ничего удивительного. Ведь, в конце концов, это лишь разные грани единого типа мировоззрения, с которым жил художник. Эренбург был таким, каким он был, не только в силе своей, но и в слабостях.

При сопоставлении лирики Эренбурга, в особенности последнего десятилетия жизни, с его мемуарной прозой, напротив, даже поражает их соответствие друг другу, носящее иной раз чуть ли не зеркальный характер. Частично об этом уже говорилось. Такова поэтическая адекватность цикла стихов «О старости» мемуарному повествованию. Их единит общность многих ощущений и главная устремленность — отрицание духовного выхода «на пенсию», умение «победить то, что сделала со мною жизнь… чтобы идти в ногу с молодостью», «удар под занавес!».

Но созвучие своей лирики последнего десятилетия, включенной, как и цикл «О старости», в завершающий том Собрания сочинений, — мемуарам Эренбург счел необходимым подчеркнуть и сам.

Притом не только тем, что большой раздел «Из новых стихов» отобран с определенным замыслом и помещен в этом томе на его закрытие, сразу после мемуаров. Писателем намеренно сделана и еще одна эмоционально-смысловая финальная перекличка. Этот перекликающийся аккорд опять-таки восходит к философии «мыслящего тростника».

Для «мыслящего тростника», который по неизбежности вынужден покоряться бурям века, от кого ничтожно мало что зависит в окружающем мире, жизнь в немалой степени превращается в зрелище — в «театр».

Финал огромного произведения, конечно, всегда исполнен особого смысла, его вынашивает и тщательно обдумывает художник. Слова, которые заключают последнюю рассчитанную на прижизненную публикацию шестую книгу мемуаров, такие: «Сейчас у меня слишком много желаний и, боюсь, недостаточно сил. Кончу признанием: я ненавижу равнодушие, занавески на окнах, жесткость и жестокость отъединения. Когда я писал о друзьях, которых нет, порой я отрывался от работы, подходил к окну… я не глядел ни на листву, ни на сугробы, я видел милое мне лицо. Многие страницы этой книги продиктованы любовью. Я люблю жизнь, не каюсь, не жалею о прожитом и пережитом, мне только обидно, что я многого не сделал, не написал, не догоревал, не долюбил. Но таковы законы природы: зрители уже торопятся к вешалке, а на сцене герой еще восклицает: „Завтра я…“ А что будет завтра? Другая пьеса и другие герои».

Так кончается прижизненная публикация мемуаров. А помещенный вслед за нею раздел «Из новых стихов» — и весь том с ним вместе — завершается стихотворением, которое так и названо — «В театре». В нем по-своему звучат настроение и мысль, близкие к мемуарному финалу.

Есть в том же разделе и еще одно стихотворение, которое почти впрямую подытоживает смысл мемуаров, проводя излюбленное авторское умонастроение.

Вот этот поэтический итог:

Пять лет описывал не пестрядь быта,

Не короля, что неизменно гол.

Не слезы у разбитого корыта,

Не ловкачей, что забивают гол.

Нет, вспоминая прошлое, хотел постичь я

Ходы еще не конченной игры.

Хоть Янус и двулик, в нем нет двуличья,

Он видит в гору путь и путь с горы.

Меня корили: я не знаю правил,

Болтлив, труслив — про многое молчу…

Костра я не разжег, а лишь поставил

У гроба лет грошовую свечу.

На кладбище друзей, на свалке века

Я понял: пусть принижен и поник.

Он все ж оправдывает человека,

Истоптанный, но мыслящий тростник.

Такова звучащая и в стихах философия «мыслящего тростника». Эренбург остался верен ей до конца…

XII

О людях самых разных занятий, сфер интересов и образа мысли рассказано в книге «Люди, годы, жизнь». О советских и зарубежных политиках, ученых, дипломатах, генералах, хозяйственниках, бизнесменах, педагогах, солдатах, студентах, юристах, издателях… Но, конечно, подлинную уникальность (и, если угодно, вековечность!) придает мемуарам Эренбурга изображение людей одного с ним «ордена» — художников…

Воображаю себе: если бы нашелся такой энтузиаст (а может, он со временем и найдется), который попытался бы подготовить нечто вроде памятки. Составил бы короткие биографические справки только на одних писателей, живописцев, актеров, режиссеров, образы которых впервые возвращены из забвения или по-новому истолкованы в мемуарах Эренбурга, и сброшюровал бы такие листки, с приложением фотографий героев. Получилась бы интересная книжица, карманная фотоэнциклопедия, лексикон имен, ранее почти сплошь запретных или лишенных четкого образного представления в общественном сознании, путеводитель по обширной живописной портретной галерее, которая теперь навсегда останется с нами…

Эту галерею пришлось бы разбить на разные отделы… Вот «стена реабилитированных»: Исаак Бабель, Всеволод Мейерхольд, Осип Мандельштам, Тициан Табидзе, Паоло Яшвили, Перец Маркиш, Михаил Кольцов, Борис Пильняк…

Только двух писателей из числа современников Эренбург считал своими учителями — И. Бабеля и Э. Хемингуэя.

В портретном очерке об И. Бабеле, с которым он познакомился летом 1926 года, сказано: «Несколько раз в жизни меня представляли писателям, к книгам которых я относился с благоговением: Максиму Горькому, Томасу Манну, Бунину, Андрею Белому, Генриху Манну, Мачадо, Джойсу… Но дважды я волновался, как заочно влюбленный, встретивший наконец предмет своей любви, — так было с Бабелем, а десять лет спустя — с Хемингуэем».

У обоих писателей, казалось бы, столь разных, есть и немало общего, что, видимо, и влекло к ним Эренбурга. В их характерах и книгах он находил полноту выражения тех качеств, которые можно обнаружить и у него самого.

Это — энергия и активность натур, четко сориентированных на профессию литератора, особый «аппетит к жизни» (выражение Эренбурга о Бабеле), неистощимое к ней любопытство, постоянная, будто у охотничьей собаки, гонка за новыми впечатлениями бытия, чуждая кабинетного затворничества универсальность жизненных страстей и увлечений. И в то же время — неукротимость и