Читать книгу - "Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский"

Мне доводилось встречать разного типа собеседников. У К. А. Федина есть одна коварная особенность, опасная для новичка. Человека, пришедшего к нему в дом, он может слушать и час, и другой, и третий. Будет сидеть почти неподвижно, внимать с интересом, захваченный рассказами и переживаниями посетителя. И человек уйдет в уверенности, что он Федина полностью очаровал. Так в общем-то оно и было. Но только проводив такого разговорчивого гостя, Федин с ужасом посмотрит на часы — сколько времени потрачено! И собеседник этот для него кончился, от следующей встречи с ним Федин постарается уклониться. На этом буквально погорел репортер „Литгазеты“ Наум Мар, чьими репортажами и интервью Федин в общем был доволен, но который не учитывал коварной особенности характера Константина Александровича. Федин, по возможности, стал его избегать.

И. Г. Эренбург — человек другого склада. Он больше любит говорить сам. Монолог все же более употребительная форма беседы в доме И. Г., что объясняется, как мне кажется, не только природной склонностью к философствованию, у некоторых усиливающейся с возрастом, но прежде всего душевной щедростью. Ему хочется обогатить слушателя, что-то ему втолковать, вовлечь в свои мысли и настроения.

На прощание он написал в книге „Французские тетради“ на переводах своих стихов Франсуа Вийона, о которых мы говорили: „Ю. М. Оклянскому на добрую память“. Стихи эти, по-моему, — такие же открытия для русского читателя, как переводы Бёрнса, сделанные Маршаком. Да и между обоими этими поэтами — веселыми бродягами и мятежными вольнодумцами разных эпох — тоже есть какая-то внутренняя перекличка. Француз и англичанин, если бы встретились, наверное, сразу бы поняли друг друга.

Когда я попросил И. Г. что-нибудь сделать или дать для „Известий“, он сказал: „Что Вы, с ума сошли?! Для — „Известий“?! — потом, подумав: — Но, может, обстановка еще и изменится и дам тогда. Мало ли какие неожиданности происходят…“

Показал только что вышедший 9-й том Собрания своих сочинений. В нем — самый полный вариант мемуаров „Люди, годы, жизнь“, даже по сравнению с 4–6 книгами совписовского издания, и помещены стихи, которые до этого нигде не печатались, потому что, объяснил он, „их нигде бы не напечатали“.

— Ну вот, видите — не так уж мало для писателя, который давно умер, — прибавил И. Г. И, глядя на мои протестующие жесты, засмеялся своей шутке.

Я протянул принесенные с собой листки с текстом его заметки в „Известинец“. „Это — зачем? — удивился И. Г. — Для седьмой книги моих мемуаров?“ И вновь засмеялся старческим дребезжащим смехом. Он взял у меня набело перепечатанный текст заметки, сунул в стол. А правленый оригинал, подержав в руке, отдал мне: „Сохраните на память“.

„Продолжаю ли я писать мемуары? Кое-что пишу. Но ведь это уже тот период, о котором можно печатать только после моей смерти и неизвестно когда. Ведь даже имени Хрущева упоминать нельзя…“

Он проводил меня до дверей и постоял рядом, пока я одевался».

…Так и сохранился у меня с той поры машинописный листок с оригиналом заметки Эренбурга — реликвия с наставлениями ветерана журналистики и давно почитаемого художника. Один из мимолетных трофеев молодости и, может быть, также, — память о Косте Вишневецком.

IX

Пожалуй, больше всего забот и хлопот доставил автору мемуаров образ, от законченного создания которого он затем фактически отказался, — фигура Сталина. Со Сталиным Эренбург, по его словам, никогда не разговаривал (кроме телефонного разговора накануне войны). Отдельные личные контакты случались либо по почте, либо через партийно-государственный аппарат и ближайших доверенных лиц Сталина (Г. М. Маленков и др.). Иногда писателю доводилось наблюдать Сталина вблизи, как, скажем, на совещании стахановцев в 1935-м или на правительственном приеме в 1949 году.

Однако же, без сомнения, ни один современный ему политический деятель не вызывал у Эренбурга такого накала противоречивых чувств, не оказывал на самого автора мемуаров столь сильного, а порой и странно завораживающего воздействия, как Сталин. Только об этом человеке в мемуарах с обезоруживающей прямотой написано: «Я не любил Сталина, но долго верил в него, и я его боялся. Разговаривая с друзьями, я, как и все, называл его „хозяином“».

Вспомним строки цикла стихов «Старость»: «Пора признать — хоть вой, хоть плачь я, Но жизнь прожил я по-собачьи… Не за награду — за побои Стерег закрытые покои…»

Сталин был тем самым «хозяином» «закрытых покоев»!

Описывая в четвертой книге мемуаров свой приезд из Испании на родину в кровавую пору «ежовщины» 1937 года, Эренбург «обещал читателям вернуться к Сталину, попытаться подвести итоги». Обещание давалось в четвертой книге, писавшейся в 1962 году, еще при Хрущеве, а выполнять его пришлось в шестой книге — почти три года спустя, в обстановке дальнейшего ужесточения цензуры и фактического изъятия антисталинской темы из печатного обсуждения после прихода к власти Брежнева. Осуществить в полном объеме прежний замысел было уже невозможно.

Однако гл. 33 шестой книги, отведенная Сталину, не удовлетворит думающего читателя не только по причинам понятной внешней авторской несвободы. Гораздо более важны, как мне кажется, глубокие внутренние причины. Эренбург сам пытается разобраться, почему так произошло: «Я не раз садился за эту главу, черкал, рвал написанное и наконец понял, что не смогу выполнить обещанное…»

Автор мемуаров указывает на различные внутренние затруднения, пытается утешить себя разными аргументами, которых много, но которые даже и в совокупности не создают ощущения убедительности: «Я вижу, что знаю слишком мало для окончательных итогов и выводов… — вдруг заявляет Эренбург. — Я не могу дать портрет Сталина — я его лично не знал; видимо, он был человеком сложным, и рассказы людей, встречавшихся с ним, противоречат один другому…» И т. п.

Неназванной остается главная причина. И заключена она, думается, в мировоззренческих свойствах личности самого автора. А точнее сказать — в той еще не изжитой власти и остаточном магнетизме, которые при всем открыто провозглашенном разрыве и боевитом противостоянии продолжали сохранять над мемуаристом память о Сталине и некоторые иные представления прожитой эпохи.

Но, может быть, именно потому, что окончательный расчет все еще не был произведен, Илья Григорьевич особенно охотно возвращался в разговорах к личности Сталина.

Еще в январе — феврале 1965 года, находясь в цековском санатории им. Калинина в Ессентуках, я познакомился там с директором одного из московских заводов, членом партии с 1914 года, Георгием Отаровичем Абовым. По некоторым обстоятельствам своей жизни и родственным связям Георгию Отаровичу неоднократно доводилось наблюдать Сталина в бытовой обстановке, в кругу кавказских большевиков, в домашних застольях.

Деловитые и почти бесстрастные рассказы Абова поразили меня не только обилием