Читать книгу - "Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский"

В стихотворении, завершавшем цикл «Старость», Эренбург писал: «Мое уходит поколенье. А те, кто выжил, — что тут ныть. — Уж не людьми, а просто временем, Лежалые, уценены. Исхода нет, есть только выходы, Одни, хоть им уйти пора, Куда придется понатыканы, Пришамкивают „чур-чура“. Не к спеху им, а коль заведено, И старость чем не хороша, По дворику ступают медленно И умирают не спеша. Хоть мне осточертели горести И хоть такими пруд пруди, Я с теми, кто дурацки борется, Прет на рожон, да впереди, Кто не забыл, как свищет молодость, Кто жизнь продрог, а не продрых, И хоть хлебал да все не солоно, Кто так не вышел из игры».

Духовное возрождение, пережитое писателем, сделало его одним из лидеров литературной оппозиции. Постоянно общался И. Г. Эренбург и с молодыми писателями и журналистами. Многие разговоры, которые тогда велись и занесены на страницы дневника, до нынешнего поворота печати на гласность, что называется, не имели шансов на публикацию. Теперь, думается, настала пора связно рассказать обо всем.

Но начну по порядку.

II

Впервые Илью Григорьевича Эренбурга я увидел в клубе студенческого общежития Московского университета на Стромынке, году, думаю, в 1950-м. Клуб у нас был плохонький. Полуподвальный зрительный зал человек на сто пятьдесят, с низким потолком, рядами фанерных стульев и грубо сколоченной дощатой сценой, малеванной по фронтону розовато-кремовой краской, идущей на детские гробики, невесть где добытой хозяйственниками. Зато под потолком алел транспарант с лозунгом, призывавшим овладевать знаниями, чтобы стать настоящим коммунистом; слева, как полагалось, лепилась трибуна, а на середину сцены в тот вечер выставлен был самый простенький стол на четырех ногах, покрытый красной материей, с серебрившимся на нем пузатым графином. Отовсюду глядели признаки тогда привычной послевоенной бедности, почти нищенства.

В этом-то зальчике, где понабившиеся обитатели общежития стояли в дверях и проходах, и появился на сцене в сопровождении предупредительно вышагивавшего рядом председателя нашего студкома и еще двух университетских представителей рангом повыше Илья Эренбург. Он показался мне тогда очень видным, моложавым, пышущим здоровьем мужчиной, словно бы принесшим с собой воздух чужедальних странствий, неведомой нам красивой и нарядной жизни, за которой стояли Монмартр, Монпарнас, Большие бульвары Парижа и другие неясные и таинственные для нас понятия. У Эренбурга была густая седеющая шевелюра, похожая на львиную гриву, серые глаза и открытое мужественное лицо, напоминавшее о батальной героике. Война отгремела только пять лет назад, и, наверное, нет нужды говорить, кем был Эренбург для читавших газеты в годы войны. Это был человек-легенда, вездесущий журналист и писатель-фронтовик.

Наверное, по всем этим причинам, вместе взятым, а еще больше от романтической пылкости студенческого воображения Эренбург даже и фигурой показался мне внушительней и роста более высокого, чем тот, значительно ниже среднего, какой у него был в действительности. Одет он был элегантно, со вкусом, но ничего лишнего, — в добротном сером костюме тонкой шерсти, голубой рубашке, повязанной шерстяным галстуком, и в модных заграничных ботинках. Герой войны и европейский джентльмен одновременно!

А кроме того, мудрец, живой классик советской литературы, лауреат Сталинских премий. Последнюю премию он не так давно получил за объемистый роман «Буря», изображавший войну в Европе, который мы пылко обсуждали на студенческих диспутах. Действие в книге легко переносилось из Парижа в Москву, Киев и обратно в Париж, а оттуда в Берлин и еще в другие европейские города и столицы, свободные, оккупированные врагом или даже населенные сторонниками фашизма. Эта легкость перемещений художника в пространстве больше всего удивляла нас, юнцов филологов. И мы горячо спорили, кого лучше изобразил писатель — русских или французов? Многим, во всяком случае, персонажи французы, вроде героини романа Мадо, казались интересней и по-человечески значительней. А ведь там были еще и немцы, фашисты, чей внутренний мир также психологически углубленно обрисован изнутри. Сколько же должен был знать, видеть и пережить этот человек, чтобы написать такое! И вот теперь этот необыкновенный писатель запросто пожаловал к нам — на встречу с читателями «Бури» в студенческое общежитие.

Эренбург долго говорил с трибуны, потом отвечал на записки. Помню его уверенный голос, четкую властную интонацию с паузами. Эренбург отхлебывал из стакана глоток воды, а затем вдруг с остроумным ехидством подходил к обсуждаемой теме с неожиданной стороны, что часто вызывало смех в зале.

Был и один момент, который вначале породил растерянное молчание, — Эренбург вроде бы оказался вдруг не такой уж всемогущей и неоспоримой фигурой, каким воспринимали его влюбленные глаза молодых слушателей, уже безраздельно им покоренных. Но впечатление это длилось недолго. Эренбург рассказывал, что многие критики на первых порах встретили роман «Буря» недружелюбно. На каком-то ответственном писательском собрании ораторы уже не просто ругали, в один голос клеймили роман. И клеймили, знаете ли, как раз за то, — передавал события Эренбург, — что другим нравится: дескать, слишком живо написаны французы. Живее русских. Я не согласен, что живее. Достоверней других персонажей «Бури», наверное, те, которых знаешь лучше, с которыми прошел войну, делил фронтовой паек и опасности смерти, — советские люди. Но — допустим. И что из этого следует? А вот что, логика такая: значит — писателю не дорога своя страна, родина, он не любит свой народ. Дело ясное: автор — космополит! Ату его! Дальше уже и про роман забыли, такая каша заварилась…

Я слушал, слушал. Потом попросил слова. Товарищи, говорю, может, вы и правы, в романе много недостатков. Но я получаю читательские отклики, где выражены и другие мнения. Одну короткую телеграмму хочу огласить. И читаю: «Поздравляю хорошим романом точка…» И подпись такого человека, который при всей своей огромной государственной занятости находит еще и время читать романы. Я им эту фамилию назвал. Но вы, наверное, и так догадались — о ком идет речь? — Было ясно, что Эренбург имеет в виду Сталина. — И знаете, сразу все перевернулось на сто восемьдесят градусов. Те же самые критики, которые клеймили роман, тут же начали его до небес возносить…

В этом рассказе, который передаю по памяти, в общих чертах, Эренбург вроде бы распахнул перед нами душу, изобразил себя в сложном, как будто бы даже безвыходном положении. Но, оказывается, даже и из безвыходных положений этот писатель предусмотрел выходы заранее. Да еще какие выходы! Не знаю, как для других, а в моем тогдашнем представлении, он от этого еще больше возвысился. Несмотря на то, что мой отец сидел тогда в сталинском лагере, Сталин был для меня богом. (Так