Читать книгу - "Земля ковбоев. Настоящая история Дикого Запада - Кристофер Ноултон"

от лица которого ведется повествование, утверждает, что проблема демократии заключается в том, что, требуя подчинения мнению других в интересах «равенства», демократия часто служит интересам слабых и испорченных людей. Или, выражаясь более откровенно, наряду с равенством требуется еще и качество. Таким образом, Уистер оправдывает существование своего рода самопровозглашенной американской элиты, которая может взять дело в свои руки и действовать в интересах высшего блага, при необходимости, — выходя за рамки закона, чтобы защитить или восстановить цивилизацию. Для XIX в. такое представление не было чем-то необычным. Историк той эпохи, Натаниэль Питт Лэнгфорд, опубликовал в 1890 г. книгу под названием «Дни и пути вигилантов», содержавшую апологию самосуда; в ней он писал: «Монтана обязана своим нынешним отсутствием преступности… давним достижениям этих самоотверженных людей, которые… установили закон там, где закона не существовало»[529].

В романе Уистера пропагандируются и другие сомнительные идеи. Во-первых, это предполагаемое превосходство мужчин и их власть над женщинами: женщины в книге либо шлюхи, либо святые, чье спасение заключается в подчинении наиболее сильным мужчинам. Во-вторых, это идея, что американский Запад — вотчина молодых белых мужчин-англосаксов. Сексизм в книге Уистера — предрассудок, который был обычным явлением в то время, — вызывает удивление, если учесть достоинства и властный характер женщин в его семье. Возможно, автор выражал какие-то свои потаенные желания. Хотя война в округе Джонсон в книге не упоминается, в ней затрагивается политика округа и косвенно выражена поддержка действий регуляторов, что не удивительно: Уистер был близким другом десятка шайенских скотоводов, включая Уолкотта и Тешмахера. Он сам находился в Вайоминге во время вторжения. Лишь в 1940 г., после публикации романа Уолтера ван Тилбурга Кларка «Случай в Окс-Боу», вигилантство получило то освещение в литературе, которое заслуживает. Книга Кларка искусно опровергает стереотипы вестернов и изображает самосуд тем, чем он и является, — осуждаемым с моральной точки зрения насилием толпы и вопиющим нарушением законности.

У Уистера были и другие идеи, занимающие высокие места на шкале сомнительных моральных ценностей, и они все очевиднее проявлялись в его дальнейшей жизни и деятельности. Например, будучи куратором (попечителем) Гарвардского университета, он призывал поддержать предложение президента Лоуэлла о введении системы квот, которая позволила бы сократить число студентов-евреев в университете. Он аргументировал это так: «Евреи вполне могут создавать собственные колледжи»[530]. В более позднем романе «Леди Балтимор» (Lady Baltimore, 1906) писатель яростно защищал расистский довоенный Юг. К чести Рузвельта, он с отвращением воспринял эту книгу и сразу же осудил ее[531].

Конечно, читателей в книге Уистера волновали вовсе не сексизм, теории элиты, антисемитизм или доводы в защиту линчевания — они покупали роман по другим причинам. Им нравилась атмосфера Запада, романтика и привлекательный мужественный образ виргинца. Они обращались к книге в поисках героя, за которого можно переживать, особенно в кульминационной сцене перестрелки с плохим парнем Трампасом. В этот момент два врага, вооруженные револьверами, встречаются в сумерках на главной улице Медисин-Боу. Уистер описывает смертельный выстрел, сделанный виргинцем, неявно, с восхитительной лаконичностью и изрядной долей мелодраматизма: «Наконец виргинец остановился в таком месте, где к нему могли подойти только спереди, и, подняв голову, увидал Трампаса. Еще мгновение, и Трампас лежал на земле, поднял одну руку и снова уронил ее. От пистолета, зажатого в этой руке, поднимался легкий дымок. Виргинец взглянул на свой пистолет и увидел, что и он тоже дымится»[532].

Миф о благородном и честном ковбое, который помог создать Уистер, оказался долговечным. Действительно, со временем он только укреплялся. Как писал историк Роберт Этерн, особенно отличился Голливуд, пытаясь придать вестернам еще более «западный» дух: «Невероятное следовало за невообразимым, а неправдоподобное уступало место невозможному»[533]. Независимо от жанра, в вестерне всегда есть нечто связанное с американской идентичностью. «Конечно, это обман, своего рода змеиное масло, но мы до сих пор намазываем его на себя, — отмечает Мишель Латиоле, профессор английского языка в Калифорнийском университете в Ирвайне. — Вестерн — одно из главных направлений [в американской литературе и кино], отражающее самую суть нашего знаменитого патриотизма. Клич „Bring ’em on!“ звучал из Овального кабинета в адрес иракских боевиков{153}. Он звучал во время перегонов скота, сопровождал обоз фургонов, выезжавший из Сент-Джо, когда впереди в расщелинах скал его поджидали затаившиеся бандиты, а на равнине — свирепые индейцы. Этот клич — жажда встречи с врагом, вызов, который вновь и вновь подтверждает наш национальный характер»[534].

Возможно, именно вдохновляющий характер этого культового образа ковбоя, скачущего верхом по открытой равнине, и позволяет этому мифу так долго сохраняться. «Отбросив в сторону реальность, мы мысленно представляем, как эти рыцари вольных просторов странствуют по прериям, свободные от ограничений, накладываемых городом, семейной жизнью, капитализмом и множеством других оков и фетишей, отравляющих нашу жизнь»[535], — писал Лоуренс Клейтон в книге «Путь ковбоя». Не стоит удивляться, что в то время, когда молодые люди из сельской местности начинали покидать фермы и переезжать в города в поисках более высокооплачиваемой работы на фабриках, все тут же начали с воодушевлением идеализировать жизнь на открытом воздухе и воображаемую свободу ковбоев. В сегодняшнем еще более урбанизированном мире ковбой по-прежнему сохраняет свое антиурбанистическое обаяние.

Благодаря огромной популярности ковбоя в нашем обществе этот миф эксплуатируется политиками, актерами, бизнесменами, музыкантами, которые стремятся примерить на себя образ ковбоя, олицетворяющий независимость и неподкупность. Остается только надеяться, что они не воспринимают этот миф слишком серьезно. Как написал историк из Вайоминга Тафт Альфред Ларсон, «представление о том, что государственный секретарь может справиться с крайней неоднозначностью международной политики, представляя себя одиноким ковбоем, рушится даже при поверхностном анализе»[536]. То же самое, по его словам, можно сказать и о генеральном директоре какой-нибудь корпорации, который видит себя «ковбоем Мальборо». Возможно, этот миф усилил безрассудную империалистическую тенденцию в нашей внешней политике. Культуролог и историк Ричард Слоткин утверждает, что миф о ковбое непосредственно повлиял на внешнюю политику США, пропитав ее «менталитетом фронтира» и в конечном счете — опасными представлениями об американской исключительности. В качестве примера можно привести тот факт, что Теодор Рузвельт бурно приветствовал[537] завоевание Соединенными Штатами Филиппин в 1899 г., назвав американцев «воинственным народом», а островитян — «апачами». Защищая свое решение о расширении американского присутствия во Вьетнаме в 1965 г., президент Линдон Джонсон процитировал капитана техасских рейнджеров Линдера Харви Макнелли, сказав, что «смелый человек тот, который продолжает наступать»[538]. Теодор Рузвельт пошел еще дальше, предложив в обращении к конгрессу в 1904 г. поправку к доктрине Монро; он заявил, что