Читать книгу - "Земля ковбоев. Настоящая история Дикого Запада - Кристофер Ноултон"

Соединенные Штаты впредь будут вмешиваться в дела стран Латинской Америки, исправляя ошибки или восстанавливая справедливость по своему усмотрению. Изначально эта политика была направлена на то, чтобы противостоять активности европейских стран в этом регионе, но затем послужила оправданием для целого ряда интервенций: на Кубу (1906–1909), в Никарагуа (1909‒1910), на Гаити (1915–1934), в Доминиканскую Республику (1916–1924), и этот список можно продолжить. Во многом в духе комитета бдительности страна начала преследовать собственные империалистические цели, добиваясь на международной арене того, что она считала высшим благом (при этом разглагольствуя о международном праве), — то есть следуя принципу «веди себя мягко, но держи в руках большую дубинку», по выражению Рузвельта[539], — слишком часто в ущерб себе самой.

Таким образом, можно утверждать, что существует прямая связь между судами Линча, которые совершались на открытых пастбищах, и появлением США во Вьетнаме, в Ираке, совсем недавно в Пакистане (где наносились удары дронами совсем в духе вигилантов), а также в других странах. Неудивительно, что в журнале The Economist однажды написали, что внешняя политика президента Джорджа Буша страдает «односторонним ковбойским подходом»[540]. С этой точки зрения влияние американского мифа о ковбоях не всегда было невинным и безобидным. Но оно не было и предопределенным, о чем говорил и сам Слоткин: «История фронтира не „задавала“ Рузвельту, Кеннеди или Рейгану те политические сценарии, которым они следовали. Они сами сделали то, что делает любой политик, использующий культурную мифологию, — выборочно прочитали и переписали этот миф в соответствии со своими потребностями, желаниями и политическими проектами»[541].

В формировании ковбойского мифа следует выделить еще один аспект — вклад, который в него внесли европейские аристократы, такие как Мортон Фрюэн и маркиз де Морес. Лоуренс Вудс в своей книге «Британские джентльмены на Диком Западе: эра истинно английского ковбоя» выдвигает поразительную гипотезу: Оуэн Уистер вполне мог позаимствовать некоторые наиболее яркие черты своего героя-виргинца у представителей английской и шотландской знати, которые основали многие скотоводческие компании на Западе. Он утверждает, что скотоводческая компания являлась по сути микрокосмом Британской империи и в ней действовали основные принципы империи: «Право на управление территорией было закреплено договором единомышленников, и их присутствия и согласия было достаточно, чтобы гарантировать функционирование хозяйства. Однако следует помнить, что причина, по которой они смогли прийти к такому договору, заключалась в их общей приверженности принципам джентльменского поведения»[542].

Таким образом, и сам Шайенн, и Шайенский клуб предстают в совершенно новом свете — как своего рода форпост Британской империи поздневикторианской эпохи. Хотя большинство скотоводческих магнатов по происхождению не были европейцами, многие из них (включая самого Уистера) приехали с Восточного побережья, зачастую являясь убежденными англофилами и стремясь подражать английской аристократии в своих манерах и нравах, не говоря уже о джентльменских клубах, охотничьих традициях и различных светских мероприятиях. Рузвельт ездил охотиться с гончими на Лонг-Айленд; Фредерик Дебилльер играл в поло в Шайенне. Уистер играл в крикет в школе Сент-Пол. Не будет преувеличением сказать, что манеры виргинца, «аристократа от природы» по словам Рузвельта, являются узнаваемо европейскими: учтивость по отношению к женщинам и приверженность принципам чести. Как отметил Вудс, «основой этих отношений является представление о благородстве и чести; и эти ценности продолжают жить в нашем обществе, хотя они уже не выражаются в виде долга перед сувереном и страной или даже в более простых формах, которые Уистер выбрал для своего виргинца».

Возможно, мы так восхищаемся культовым образом отважного ковбоя, героя книг, телепередач и кинофильмов, потому что — осознаем мы это или нет — он представляет собой любопытную смесь обычного американского парня и благородного аристократа Викторианской эпохи: в нем сочетаются веселый нрав, любовь к приключениям (а также мастерское владение лассо) Тедди Блю, самообладание и стойкость Рузвельта, понятия о чести и благородстве (а также умение владеть оружием) маркиза де Мореса, гордость, смелость и безграничная уверенность в себе Мортона Фрюэна. Соедините все это, и вы получите персонажа в ковбойской шляпе, которого могут сыграть Алан Лэдд или Гэри Купер, Пол Ньюман или Роберт Редфорд. Возможно, этот мощный сплав достоинств объясняет, почему мифический ковбой сохраняет популярность во всем мире. Поразительно, как много стран, где дети растут, играя в ковбоев и индейцев. Ковбойской одеждой и ковбойским образом жизни восхищаются в самых разных странах обоих полушарий, например в Германии и Японии. Во всем мире по-прежнему остаются популярными выпивка и танцы в стиле кантри в барах и салунах, стилизованных под ковбойские.

И Уистер, и Рузвельт знали, что к моменту публикации романа «Виргинец» в 1902 г. эпоха ковбоев уже закончилась, и оба испытывали ностальгию по ней. Как писал Уистер в предисловии к роману, ковбой «скачет по равнинам своего исторического прошлого. Вам больше не суждено увидеть, как он внезапно появляется из тишины прерий на своем быстром коне, так же как вы не увидите каравеллы Колумба, устремляющиеся из порта Палос на извечные просторы морей»[543]. Рузвельт в автобиографии утверждал: «Той земли Запада уж нет, она ушла, „ушла вместе с потерянной навек Атлантидой“{154}, ушла на остров призраков и странных бесплодных воспоминаний. Это была страна бескрайних безмолвных пространств, пустынных рек и безлюдных равнин, где дикие животные провожали пристальным взглядом проезжающего мимо путника. Это была страна разбросанных по равнинам ранчо, стад длиннорогого скота, а также безрассудных всадников, которые невозмутимо смотрели в глаза жизни или смерти»[544].

Первые историки эры скотоводства изощрялись в красноречии, пытаясь убедить в важной роли скотоводческого царства. Однако их доводы не выдержали испытания временем, и к тому эпизоду истории стали относиться просто как к непродолжительному странному периоду в развитии страны, известному прежде всего тем, что он объединил Север и Юг с помощью торговли и тем самым способствовал оздоровлению нации после Гражданской войны. Ковбой продолжал прекрасно существовать в своем фольклорном и мифическом воплощении, но не как реальная фигура в национальной истории, которая уже изрядно поблекла. Оглядываясь назад, все больше понимаешь, что предприимчивые скотоводы с их крупными ранчо оказали гораздо большее историческое влияние на жизнь своих потомков, чем простые ковбои, работавшие на них. Усилия скотоводческих магнатов, направленные на завоевание и индустриализацию Запада, превратили эти огромные пространства в продуктивные сельскохозяйственные угодья и помогли преобразовать бизнес по производству говядины в гигантскую по своим масштабам отрасль. И все же, как и в случае с ковбоями, имена скотоводческих магнатов по большей части забыты, и это, возможно, вполне справедливо, если вспомнить, сколько из них потерпело финансовый крах. Других американских предпринимателей,