Читать книгу - "Жестокие всходы - Тимофей Николайцев"

— брезентовой накидки, и шелест волосков на теле, и скрежет песчинок, навеки прилипших к коже.

Наверное, Луций ещё не вполне пришёл в себя после падения с высоты, но эти звуки показались ему потрясающе красивыми.

Некоторое время он просто стоял в столбе колышущегося света и слушал их…

Потом, мало-по-малу, он к ним привык…

Пора было осмотреть новое жилище — этот серый свет обрывался, так и не достигая пола, и Луций не видел, на что наступает. Поверхность под босыми ступнями ощущалась ровной, но совершенно не такой, как мостовая, или утоптанный людскими ногами тротуар. Каждый шаг казался ненастоящим, будто по тонкому льду — его не оставляло ощущение стеклянной хрупкости под пятками. Словно стоит топнуть чуть посильнее — и нога, пробив тонкую скорлупу, ухнет в пустоту… Вспомнив о видениях, что насылал на него сороват, Луций присел и потрогал землю ладонями… потом даже ухом прижался. Нет, старик-дерево всё‑таки солгал ему — земля вовсе не была яйцом, полным ещё не родившихся на свет чудовищ… На ощупь она оказалось тёплой и пористой, словно корочка на сдобной ватрушке. Было очень приятно к ней прикасаться. Он не удержался — лёжа провёл рукой ещё раз, будто ласково погладил землю… как гладил когда-то и мамку по тёплому её плечу…

Когда Луций поднялся с пола — вокруг опять что-то изменилось.

Серый свет сделался ярче, а может, просто глаза успели привыкнуть к полумраку — Луций увидел вдруг, что стоит на возвышении. Целый пласт глины одним боком выперло из-под дома наверх, эта массивная плита затвердела в огне и могучие железные корни упруго держали её на весу. Сама плита, конечно же, была пятиугольной. Как же иначе?

Вдоль краев, окаймляя её, бугрились кучи пепла — словно услужливо наметённые кем-то. Походя, Луций окунул в него руку, принял на ладонь малую толику тонкого и невесомого праха. Свежие порезы на пальцах тотчас защипало… их края омертвели и сомкнулись. Кровь перестала капать.

— Хорошо… — вслух сказал Луций горсти пепла на своей ладони.

Тот, хоть и был невесомым — не развеялся от звука его голоса, и Луций уже не сомневался, что именно держит сейчас в руке. Прах к праху, но эта горсть — была особенной.

«Человеков, умерших от людских напастей — берёт в себя Глина! — говорил Духовник, читая из Чёрной Книжицы. — А в Приговорённых домах — вечно пересыпается прах тех, кто отказался от тёплого Лона ея! Прах бывших хозяев этих домов, прах усомнившихся и несогласных — тех кто возносит крестообразное пред Пятиугольным! Прах их тел и имущества их! Прах напрасной жизни и мерило ея…» Он часто повторялся, а потому было ясно, что Духовник не столько читает Священный текст, сколько твердит его наизусть.

— Ну, старик… — сказал Луций горсти пепла в своей ладони. — Стоила ли того львиная голова? Как тебе тут? Вечно пересыпаешься?

Разумеется, пепел не мог ему ответить… и Луций, подумав, сам пересыпал его из руки в руку…

Потом он уселся на верхний край плиты, как на перевёрнутую набок скамью. Те крупинки пепла, которым не хватило крови, попытались заполнить собою линии на его ладони. Луций выдул их оттуда — крупинки затанцевали в столбе серого света.

Прямо под плитой валялся вверх дном глубокий железный таз… отчего-то не расплавленный ни давним огнём, испепелившим старика, ни этим — последним, отметившим Луция…

Когда Луций его перевернул — оказалось, что таз до половины заполнен рыхлой чёрной землёй. Летучие крупинки пепла танцевали над ней особенно прихотливо. Луций хотел было задуматься об этой странности, но не успел:

… ЗДЕСЬ… — произнёс голос-внутри-всего-каменного, и Луций вздрогнул от неожиданности, поспешно отряхнул от пепла ладони, будто его застали за чем‑то непотребным…

— Что — здесь? — спросил он, с перепугу довольно громко, и пылинки вокруг тотчас дёрнулись, встрепенулись и завальсировали как-то по-другому — будто подстраиваясь под ритм его фразы.

… ЗДЕСЬ… ЖИВИ — повторил голос-внутри-дроблёного-кирпича, помедлив — словно в недовольстве от его, Луция, непонятливости. — ТЫ ПОРВАЛ СВОИ КОРНИ, ЮНЫЙ НАМЕСТНИК… ТАК — ПРОРАСТАЙ НОВЫМИ ПРОЧНЫМИ КОРНЯМИ… ТОТ — ТОЖЕ ХОТЕЛ В ТЕБЯ ПРОРАСТИ… УСПЕЛ БРОСИТЬ СЕМЕНА В ТВОЮ ГОЛОВУ… ВЫПОЛИ ИХ БЕЗЖАЛОСТНО… СЕЙ ПАЛЬЦАМИ ПРАХ СВОИХ МЫСЛЕЙ И ПОЛИ ЧУЖИЕ ПОБЕГИ… И ЖГИ СЕМЕНА, КАК ВСТРЕТИШЬ…

— Опять семена? — устало удивился Луций. — Да, сколько можно-то?

Он ещё даже и не подумал возразить, но голос-внутри-каменной-груды вдруг окреп и посуровел — пресекая саму возможность возражениям, хотя и были его слова невнятны…

С утра над городом собирались тучи, тяжёлые и грозные, как орды диких кочевников. Испуганные горожане торопливо сдёргивали бельё с верёвок и наглухо затворяли ставни, ожидая к полудню грандиозного ливня.

Но дождь вышел таким же куцым и сдержанным, как скорбь Луция по родным. Просто дождь. Влажное небо и по‑сиротски мокрые ноги. Ничего, в общем-то, и особенного. Пусть не ждёт его теперь застеленная тёткой постель или приготовленный матерью ужин… зато он может теперь лечь прямо в пепел — и более мягкой постели Луций с Ремесленной ещё не знал. Наверняка, и те кушанья, что его ждут, когда он всё‑таки воцарится над этим городом — будут намного вкуснее любой домашней стряпни.

Тётка Хана — и так была старая, каждую зиму помирать собиралась. А мать… она последнее время всё равно не появлялась в его жизни дольше, чем на пять минут за день… да и то не в каждый…

Глава 27 (почтенная, как разговор о деле…)

Кривощёкий Эрвин оставался при нём до самой зари, а с утра Луций безостановочно гонял его по всяческим поручениям.

Золото господина Шпигеля, прихваченное из дома — лишним, всё же, не оказалось. Кривощёкий снова сбегал на рынок и обменял часть золотых монет — пополам на серебро и всякую разноценную медную мелочь, отдав за обмен справедливую меру. Ему удалось проделать всё довольно чисто и не вызвать подозрений. Луций хоть и не мог проверить этого лично, но не особенно сомневался — Кривощёкий был явно доволен собой, да и глаза у него не бегали.

В трактире на Тележном спуске пахло топлёным салом и бочковым рассолом. Сидели тоже на бочках. Это не показалось Луцию особо удобным — его ноги не доставали до пола, и очень скоро затекли до мурашек. Зато здесь никто на него не глазел — крутился в трактире в основном приезжий или проезжий люд, и прислуга здесь ко всякому привыкла.

Оба они замешкались при входе, опасаясь, что в них тотчас распознают шпану и погонят прочь,