Читать книгу - "Жестокие всходы - Тимофей Николайцев"

и тёмной утробе земной? …Что тебе там — во тьме Колодца, откуда тянет лягушками и толчёным камнем? …Что тебе в этих жадных глотках, в этих пахучих ноздрях?

— Отдай, Бача!.. — Спаси себя, и приобщись к истинному… Омойся от Глины, оторви своё грядущее от уготованной ему ямы, вознесись и качайся на тонких ветвях под ласковым ветром…

…Отдай, покуда в силах отдать!

— Отдай, Бача!.. — голос этот, смывая со дна пласт за пластом, вдруг зацепил что-то в глубине… забурлил, закружился быстриной, торопясь всё исправить и затянуть илом, но не успел — обнаружилась под топким илом угловатая твердь валунов, они вспенили поток и встали наперекор ему, исходя тяжёлыми фразами, словно пузырями:

… ПО́МНИ, ПО́МНИ НАШИ УРОКИ… — прорезался голос-внутри-стены — ведь почти всё деревянное уже сгорело вокруг Луция, и скрипучий голос соровата становился тише и тише, не мог уже перекрикивать каменного баса. — ТЫ ТОЛЬКО ЧТО ПОРВАЛ КОРНИ, ЮНЫЙ НАМЕСТНИК, А ДЕРЕВО НЕ РАСТЁТ БЕЗ КОРНЕЙ. ПО́МНИ — И СОЛЬ, И ПОТ, И КРОВЬ… И СЕМЯ… СЛУЖИ СВОИМ БОГАМ… НЕ ВЕРЬ… НЕ БОЙСЯ… НЕ ПРОСИ…

— Отдай! — взвизгнул сороват. — Отдай немедля!

Больше не было от него уговоров, не было суления наград — только ломка, только борьба, только беспощадная схватка.

Луций орал, захлебываясь собственным криком, пока эти двое, сцепившись внутри его головы — рвали и тянули его, маленького и бедного, Луция с Ремесленной, сына своих родителей, не щадя его и не жалея — к себе… к себе… к себе…

Грохотало сердце, сплющиваясь о ребра, рот был полон слюны и крови… и сырую картофелину головы стискивали в кулаке, давя из неё все соки.

Было адски больно…

Он бился на подоконнике, среди заусенец битого стекла, даже не чувствуя порезов.

Больно!

Единственное, о чём мог думать Луций… и единственное, о чём он мог кричать…

Больно!

Он оттолкнулся от подоконника и бросил себя вниз, во тьму — вовсе не делая никакого выбора, а попросту спасаясь от боли…

Только по чистой случайности кирка, стиснутая в судорожную охапку, осталась при нём в этом падении…

Он краем уха слышал разъярённый визг соровата в окне, чувствовал кожей острые закорючки пальцев, метнувшиеся к нему… Всё это — не имело уже никакого значения… Луций падал…

Ночная земля распахивалась перед ним…

Лунный свет серебрил пухлые валы чернозёма, разом заполонившие двор. Земля была мягка, как пух! Нет, земля была тверда, как камень… Земля была такой, какой она желала быть, и никакой Луций не смел ей указывать. Земля могла отринуть его… и тогда он расшибётся вдрызг — брызги его ничтожной жизни выплеснутся прямо сквозь прорехи лопнувшего во многих местах тела… Или земля могла принять его, распахнуть объятия — и он уляжется в неё, как чадо, убаюканное заботливой матерью…

СЛУЖИ СВОИМ БОГАМ… — удовлетворённо изрёк голос-внутри-стены-мимо-которой-он-пролетал, и тело Луция грянуло оземь…

Глава 26 (дождливая, как плач по убиенным…)

Он упал, и что-то хрустнуло в нём.

Что-то лопнуло и пролилось — горячее, бодрящее. Удар о землю был силён, но всё равно — оказался куда мягче, чем он ожидал. Луций на мгновение увидел собственные босые ноги, высоко подпрыгнувшие после падения. Комья земли — тоже взвились в воздух и посыпались сверху, лупя по лицу и запорашивая глаза. Луций лежал, ожидая, когда это закончится. На стоны не было ни сил, ни повода — удар выбил из Луция не только весь воздух, пригодный для стона, но и всю боль… Он просто лежал — пустой, как вылущенная скорлупа… и настолько же лёгкий.

Отсюда, с самой земли, доходный дом господина Шпигеля выглядел мрачной громадиной. Стена нависала над Лицуем, пустое окно из которого он выпал, было страшно высоко — где-то в небе. Болтался на ветру угол уцелевшей покуда занавески. Луций не увидел в окне ни соровата, ни даже его ненормальной тени — из окна, пятная копотью стену, вдруг дохнуло огнём. Пламя было горячим и алым. Занавеска затрещала, искря и скручиваясь… мгновением позже пламя пожрало её без остатка. Столб огня всё креп, всё набирал силу — был уже не чадным выдохом, а яростным факелом, достающим до самого неба. А сам дом — был кузнечным горном, в огне которого испарялись низкие тучи.

«В таком-то горне, — совсем не к месту подумал Луций, — и чугун ковать можно…»

Пламя гулко ревело за стенами дома — едва слышно в этом рёве лопнуло стекло в следующем по счету окне, и напор огня, извергшегося оттуда был таким мощным, что выволакивал наружу пылающие обломки вещей.

Пришлось опять прятаться за лодонями… но, к счастью, опять обошлось, и его ничем не прибило. Он отнял от лица руки… Вокруг вокруг его головы, по-прежнему гудящей от удара, как жбан — напорошило пепельного… седого…

Что-то мягко ткнулось в его ноги, Луций повернул голову — посмотреть, что это… Щуплая серая фигура копошилась подле, пытаясь обхватить его под колени. Потом Луций почувствовал, что его тащат за ноги — волоком. Он попытался высвободится, и увидел, что это Кривощёкий.

«Вот как! — с немалым удивлением подумал про него Луций. — Не смылся, выходит…»

Кривощёкий Эрвин споткнулся и упал, выпустив его ногу — словно провалился куда-то во тьму. Луций собрал последние силы, чтобы пошевелиться. Очень не хотелось, чтобы его волокли по земле, как мешок какой‑нибудь…

Кирка! Он вспомнил вдруг и его словно ошпарило. Где кирка?! Он содрогнулся так сильно, что ему удалось сесть. К великому облегчению кирка была с ним — он так и прижимал её к груди. Она была вся скользкая от его тёплой крови, разогретой столь близким огнём. Он посмотрел на руки — на них будто натянули алые перчатки, ладони были полны скользкого и горячего, и из пропоротых рукавов отцовской накидки сочилось такое же. Тьма вновь шевельнулась и выпростала из себя бледную рожу Кривощёкого.

— Хозяин… — лицо его сминалось и растягивалось как пергаментное, вены надувались на шее. Луций понял, что Кривощекий кричит что есть силы, но из-за рёва племени едва различал слова.

— Хозяин…

— Помоги встать! — велел ему Луций, но Кривощёкий только придурковато захлопал глазами — тоже ничего не расслышал. Тогда Луций сложил из пальцев фигуру стоящего человечка и показал, как тот ходит. — Встать помоги, говорю…

Кривощёкий кивнул и, сноровисто просунувшись Луцию в подмышку, принялся тянуть его кверху.

Стоять было очень трудно… Луций почему-то долго не мог понять, где у него колени. Ноги подгибались — когда хотели, и как хотели. Земля под ним всё ещё раскачивалась упругими