Читать книгу - "Жестокие всходы - Тимофей Николайцев"

Когда, шипя от боли, Луций выволок кирку из своей комнаты — лестница уже пылала вовсю, и в коридоре танцевал клубами едкий, выщипывающий глаза дым, торопливо слизывая последние тени со стен.

Больше никого не было. Пока никого…

А в комнате за его спиной — его бывшей комнате — тоже разгорался приговорённый огонь, как-то пробившийся снизу через щели в полу… и прыгали уже тут и там короткие злые язычки.

Задыхаясь в дыму, он тащил кирку дальше по коридору, обхватив обоими локтями за обух и накрепко прижимая его к груди… рукоять при каждом шаге нещадно лупила его по коленям.

Пол коридора вдруг опять дёрнулся под ногами, доски свела мгновенная судорога.

«Всё дерево сырое или сухое — его и его только…» — вспомнил Луций… и это тоже оказалось правдой — ровного пола под ногами не было больше, штормящая пучина досок содрогалась на упирающихся гвоздях. Значит, сороват был ещё жив… Снова содрогнулся пол — Луций не удержался на ногах и повалился плечом на каменную капитальную стену, предлинно чиркнув по ней железным острием кирки. Градом сыпанули искры — такие крупные, что штаны на нём снова затлели. Поднимаясь, Луций коротко озырнулся в сторону лестницы — видны были в дыму скособоченные упавшие перила… расщепленный обломок какого-то рухнувшего сверху бруса торчал вертикально, и самый его конец мелко догладывало пламя…

Дверь в комнату тётки Ханы оказалась наглухо затворена и не подавалась… Наверняка, тут тоже был замешан сороват — вряд ли у тётки нашлось бы время возиться с дверью. Луций замахнулся, наотмашь ударил киркой — мимолётно подивясь, что опять способен поднимать её, многопудовую… Доски треснули и подались, попытавшись укусить лезвие щепастыми зубами. Пять ударов потребовалось ему, прежде чем дверь окончательно разметало. Прямо за ней белело скомканное бельё на тёткиной кровати, и топорщились, наслаиваясь одна на одну, аккуратно отглаженные оконные занавески.

Окно тётки Ханы выходило в хозяйственный двор, а не на проезжую улицу.

Тот же высокий второй этаж, но под ним хотя бы булыжной мостовой не было.

Луций ринулся туда, надрываясь под тяжестью кирки.

А ТОТ, огромный, что преследовал его и отбрасывал нечеловечью тень — всё-таки одолел сгоревшую и рассыпающуюся головёшками лестницу. Луций почувствовал это — будто озноб побежал между лопатками, мгновенно высушив пот. И кожа на затылке съёжилась и сникла — какая-то дряблая картофелина осталась вместо головы. ТОТ теперь приближался к нему, сотрясая шагами настил коридора, весь объятый пламенем.

Дощатый пол комнатёнки подпрыгнул, окончательно взбесившись. Позёмкой из-под босых ступней шарахнулись ожившие доски, обнажая гулкие балки, ощетинившиеся гвоздями. Луций кузнечиком запрыгал по ним, каким-то чудом умудрился ни разу не упасть и не переломать ноги. Резной двустворчатый шкаф, гордость тётки Ханы — вдруг кинулся на него из угла, широко распахивая шарнирную челюсть. Луций едва успел увернуться, загородившись киркой — шкаф напоролся на неё и, проломив себе филёнчатую бочину, проскочил мимо. Челюсть бессильно клацнула, не дотянувшись. Шкаф упал между балками и там его зажало, перекосив…

Волчком перевернулась кровать, и постель тётки Ханы полетела ему навстречу. Упал и опрокинулся тёткин домашний алтарь — блюдечко с Дарами Глины стояло, как и положено, в изголовье кровати. Теперь оно плясало по балке — камушки из Колодца, с самой его глубины, пёстрые, как яйца перепелов, стукались одно о другое… Луций пробежал поверх тёткиных святынь, даже не заметив их — только край блюдца хрупнул под ногой. Долой полетели занавески. Луций двинул киркой плашмя по оконному переплету, и стекло сверкающими брызгами — словно воду выплеснули из ведра в серебряный лунный свет — хлынуло наружу…

— Стой, Бача!.. — голос соровата, столь же трескучий, как вопль раздираемого пальцами полена, налетел сзади и полоснул — по ушам, по спинному хребту, по воле и способности двигаться.

Луций затрепетал, сидя на подоконнике, выставив одну ногу в ночь…

— Стой, Бача!.. — и зрение Луция вдруг исказилось: внизу, за окном, был тот же самый город, что уже привиделся ему однажды — проросший домами сквозь тончайшую скорлупу яйца, жидкое содержимое которого давно изъели кольчатые черви… перетолкли костяными наростами глоток… пропустили через мясорубку изогнутых кишок и извергли обратно — внутрь скорлупы. Город жался к земле, на вид такой незыблемой и прочной, а на поверку — тонкой корке, под которой бороздили собственные испражнения гигантские гибкие тела… Это было ужасно!

— Стой, Бача!.. — и скорлупа под городом уже шла трещинами… яйцо дробилось и текло, но город не знал этого — город верил в свои мостовые, в их пыльный покойный камень… верил в фундаменты своих домов, в чешую заборов и крыш, в густой спутанный волос примыкающих к нему ячменных полей, в камень стен, в железо замков и ружей. Город не верил, что тысячелетние дубы, коим поклонялись сороваты, уже макнули свои корни в ту зловонную жижу, коя и распирает этот мир изнутри, а потому знают всю правду… Город не верил, сколь тонка скорлупа, придающая миру его привычные очертания… сколь глубоки и зловонны его недра… каких чудовищных и жестоких богов таят они в себе и какими мрачными силами те повелевают… Город спал, погружённый в мелкопоместное своё забытьё… трепетал во сне веками редких освещенных окон… Город топил свои страхи в вязкой сонной кисее… вздрагивал от звонкого стука копыт поднятого по тревоге жандармского караула, что несся сейчас по Громовому тракту, уже выворачивая на Тележный… вздрагивал… и поспешно переворачивался на бок, натягивая потные одеяла теснее на уши…

— Стой, Бача!.. — голос-треск, голос-хруст, голос-травяной-шелест… — обволакивающий, поднимающий Луция высоко‑высоко… где кроны деревьев, пышные и тенистые, возносясь на ветру, удаляют от трясины зловонной души тех, кто спасся от гибельного гноя земли… поселяют их на ветвях тонких… на ветрах, сплошь тёплых и ласковых… где качают и качают их целую вечность под яркими звёздами…

— Стой, Бача!.. — ласково говорил старик из шелеста молодой листвы и аромата клейких почек, из пестроты спелых яблок… становясь при этом, однако, расплывчатым и зыбким, как болотное марево…

…Не играй игрушками богов, Бача…

…Не верь тем, чьи слова и мысли слеплены из грязи…

…Отдай, что имеешь, но не сможешь удержать…

…Как не сможет топкий берег удержать бурный ручей, как не сможет сухой песок удержать воду, как не сможет рука ребенка удержать горящий уголь…

…Отдай… Отдай… — голос соровата входил в Луция и тёк сквозь него талой водой, царапая берег его души кусочками быстрого льда… всё размывая и размывая мягкое илистое дно…

…Что тебе там — в сырой