Читать книгу - "Поздняя жизнь - Бернхард Шлинк"

его не было, и Давид застал их врасплох? Вполне возможно, но ему было трудно в это поверить.

Когда он умрет… Он еще не пытался толком представить себе, как это будет выглядеть. Как будто он исчез, но лишь на время, чтобы потом опять появиться? И все будут жить без него, но в то же время в каком-то смысле и с ним? Нет, это, конечно, глупо. Улле рано или поздно придется устраивать свою жизнь, и устраивать по возможности комфортно. Давид будет сердиться на него за то, что он ушел, оставил его без отца. Может, его отсутствие дало им своего рода горькое предвкусие, которое было вытеснено его возвращением, а утром вернулось?

Он вошел в аптеку, купил ибупрофен, попросил стакан воды и принял большую дозу. Потом нашел в игрушечном магазине лего с динозавром – подкупить этим Давида вряд ли удастся, но совместное конструирование, возможно, растопит лед, и они смогут поговорить перед сном.

После этого он купил большой пестрый букет роз. Он не собирался делать ничего подобного и сомневался в том, что эта импровизация заслуживает одобрения, но не смог устоять перед соблазном. Его охватило волнение. Он взял такси и поехал в мастерскую Уллы. Подъезд был открыт, он поднялся по лестнице и позвонил в дверь. Потом еще и еще раз. Оставлять розы перед дверью он не решился, боясь, что Улла обнаружит их завядшими, и позвонил в дверь этажом ниже. Ему открыла женщина его возраста. Он объяснил ей, что принес букет жене, но не застал ее и ему нужен какой-нибудь сосуд с водой, чтобы оставить цветы перед дверью. Она не решалась выполнить его просьбу, опасаясь, что уже не увидит свой «сосуд», и в конце концов выразила готовность продать ему уродливую вазу за двадцать евро и даже позволила ему наполнить эту вазу водой. Он поставил розы перед дверью мастерской, вырвал из блокнота страницу и написал: «Я люблю тебя. Все очень сложно. Но я тебя люблю».

Обратно он решил идти пешком. Во время ходьбы спина болела сильнее, чем когда он стоял, сидел или лежал; каждый шаг отдавался острой болью. Он старался ступать мягче, не делать резких движений, но это не помогало, а темп ходьбы замедлился настолько, что ему пришлось бы тащиться до дома несколько часов, поэтому он все же снова взял такси, но попросил высадить его в конце парка и немного прошелся. К усиливающейся боли – теперь уже не только в спине, но и в животе – прибавился приступ усталости. Он еле добрался до дома и рухнул в кресло.

У него еще хватило сил забрать Давида из детского сада и посидеть с ним в гостиной за лего с динозавром. Но у плиты он уже стоять не мог и заказал по телефону две пиццы.

Вечером, уложив Давида в постель и почитав ему, он спросил:

– Ты сердишься на меня за то, что я уезжал?

Давид смотрел на него, но не отвечал.

– Я всегда держал тебя за руку по дороге в детский сад. А сегодня ты не захотел. Поэтому я и спросил, за что ты на меня сердишься. За то, что я уезжал?

– Мама сказала, что я уже большой, а большие мальчики не ходят за руку. А еще она сказала, что, когда тебя не будет, я не смогу за тебя держаться.

Зачем Улле понадобилось говорить это сейчас? Давид и сам это поймет, после прощания с отцом, а не после разрыва. Или такой разрыв нужен ей, чтобы подготовить Давида к Петеру Гундольту? Нет, этого он не мог себе представить. Но тогда зачем? Может, Улла уже не справляется с ситуацией? С тем, что есть, и с тем, что будет? Ради Давида он тихонько рассмеялся:

– Мама права. Когда меня не будет, мы уже не сможем ходить, держась за руки. Но я пока еще здесь.

– А завтра ты будешь здесь?

– Буду. И завтра, и послезавтра.

Он наклонился к Давиду и поцеловал его, но боль пронзила ему спину, от поясницы до шеи. Ему лишь с трудом удалось выпрямиться.

19

Он принял еще одну таблетку ибупрофена. Усталость пересилила боль, и он заснул в кресле.

Ему приснился сон. Он лежал на кровати под балдахином. Гардины были задернуты, и в комнате царил мрак – ни луны, ни звезд, ни уличных фонарей. Светилась только щель под дверью. Из соседнего помещения доносились голоса – женский, мужской и детский, – и он вспомнил, что за его женой заехал любовник, и они собираются не то на концерт, не то в оперный театр, и берут с собой его сына. Ему следовало бы выйти, открыть бутылку шампанского, начать светскую беседу, чтобы хоть как-то снять неловкость ситуации, и пожелать всем троим приятного вечера. Но они были рады, что его нет. Он болен, нуждается в помощи и всем в тягость. Вдобавок жена и сын стали ему чужими, не говоря уже о любовнике. Чужими не только потому, что они будут жить, а он должен умереть, но и потому, что они живут бессмысленно и бесцельно. И таким же бессмысленным было все, что они говорили и что он слышал. В его ушах все звучало так, будто кто-то комкает толстую бумагу.

Он спросил себя во сне, не снилось ли ему все это раньше. А может, он прочел это в какой-то книге? Но тогда это должен был кто-то написать, и ему захотелось увидеть автора. Он тут же оказался в каком-то незнакомом городе, стал искать чей-то незнакомый адрес. В городе была река, кругом высились дома, ходили трамваи, и на одном из них он должен был доехать до цели, если сможет назвать ее и узнать нужный маршрут. Но у него ничего не получалось, в душе росли растерянность и отчаяние.

Проснулся он оттого, что Улла говорила с ним и пыталась поднять его с кресла и отвести в спальню.

– Который час?

– Девять.

– Ты уже пришла…

– Да.

Он только теперь заметил, что она плачет.

– Прости меня! Я знаю, что…

Она не договорила. Слезы струились у нее по щекам, она изо всех сил старалась его поднять. Наконец он, собравшись с силами, тяжело встал и пошел с ней в спальню. Она раздела его. Сквозь усталость и слабость у него пробивалось чувство благодарности, но он подумал о том, сколько раз они раздевали друг друга, чтобы поскорее слиться в объятиях, и ему стало бесконечно грустно. Вот до чего он дожил!

Уложив его в постель,