Читать книгу - "Поздняя жизнь - Бернхард Шлинк"

как отреагирует Улла, услышав его рассказ об Эгоне Форке и получив коробку и фотографию? Оставит все как есть? Вряд ли. Скорее всего, потребует объяснений от матери и бабки. Как они будут оправдываться? Сможет ли Улла их простить? Они отняли у нее отца, и это не оправдать и не объяснить одним лишь недоразумением. Может, есть смысл сначала ему самому поговорить с ними и попросить с пониманием отнестись к возмущению Уллы?

Он представил себе, как сидит с ними за кухонным столом, покрытым клетчатой клеенкой, представил их замкнутые лица и нежелание говорить на эту тему. Их лица и в самом деле похожи, или они просто казались ему одинаково замкнутыми? Бабка отличалась терпким, злым остроумием, которое ему нравилось и которого не было у матери Уллы, зато у матери он отмечал иногда замедленную, почти напевную манеру речи. Но лица их были одинаково замкнуты. Объяснять им, что, если они не попытаются понять Уллу, это может привести к разрыву, абсолютно бесполезно.

Он пока ничего не сказал Улле. Между ней, бабушкой и матерью все может остаться по-прежнему. Имеет ли он право вмешиваться? Если бы для Уллы это действительно было так важно, она бы сама попыталась разыскать отца и обратилась в сыскное агентство. Получается, что он лучше, чем она, знает, что для нее хорошо, а что плохо? Что он выступает в роли Господа Бога?

Он выпил еще одну кружку пива и еще одну, но решение не приходило. Хорошо, пусть разговор с родными Уллы не поможет – но почему он обязательно должен навредить? Что хуже – порвать с матерью и бабушкой или так ничего и не узнать о любви отца? Правда – вещь тяжелая, но ведь она лучше, чем ложь? Или они с Уллой уже давно прочно обосновались в царстве лжи? Она лжет о Петере Гундольте, он делает вид, что ничего не знает, лжет о своей поездке, Давид верит ему, Улла притворяется, что верит. Он может продолжить лгать о поездке в Мюнхен и делать вид, будто ничего не узнал, а Улла в любом случае будет и дальше обманывать его – говорить ему о важных клиентах, о праздновании своего дня рождения задним числом, о своей любви… Или она все же любит их двоих, его и Петера Гундольта? Но можно ли любить сразу двух мужчин? Возможно, она обманывает и себя тоже? А он? Он тоже обманывает себя, сидя в деревенской гостинице, ужиная жареной колбаской с картофелем и капустой и накачиваясь местным пивом, как будто ничего не произошло, как будто ему не говорили, что он скоро умрет?

16

На следующее утро его первой мыслью было: сегодня вторник, прошло два месяца с того дня, как он узнал диагноз. Тогда он отмерил себе двенадцать недель. Осталось четыре. Месяц.

За ночь созрел ответ на один вопрос: он расскажет Улле об отце. Она должна знать, что тот ее любил. Должна усвоить и внушить Давиду, что в любовь можно верить.

Второй вопрос – заезжать ли на ферму – оставался открытым, пока он собирал вещи, завтракал, расплачивался за номер и садился в машину. Теперь нужно было решить: либо он едет налево в направлении Кирхбостеля, либо направо к автомагистрали. Он поехал налево.

Дом, один из ранних образцов фахверковой архитектуры, стоял у въезда в деревню. На фото семидесятых годов он еще гордо красовался цветными ребрами каркаса и соломенной крышей, но потом безжалостный ремонт лишил его лица. Мартин припарковался у бокового входа, не увидел никого ни в прихожей, ни в хлеву и прошел на кухню.

– Чего ты приехал?

Старуха была одна и мыла посуду.

– Поговорить с вами. Где твоя дочь?

– Он хочет с нами поговорить! – произнесла она, покачав головой и не прерывая своего занятия. – Ее нет.

Она домыла посуду, вытерла руки и повернулась к нему:

– Ну садись.

Достав из буфета бутылку водки и две рюмки, она поставила их на стол, покрытый клетчатой клеенкой. Села напротив, налила водки, придвинула к нему рюмку и подняла свою:

– Твое здоровье.

Они выпили, выжидающе посмотрели друг на друга.

– Я знаю, как многим Улла вам обязана. И я тоже – лучшей жены я себе и представить не могу. Давид мог бы…

– Короче! В чем дело? Ты же приехал не для того, чтобы болтать всякую ерунду.

– Я долго не замечал, как Улла страдает оттого, что рано лишилась отца. Она считает, что он не любил ее, потому что не видел в ней ничего особенного, ничего, заслуживающего любви, что ее нельзя любить, и эта травма…

Он умолк.

– Я знаю, что такое травма. А теперь слушай меня внимательно. Эта тема закрыта раз и навсегда. Я ничего не хочу слышать об этом, и моя дочь ничего не хочет слышать об этом, и Улла тоже. Отец – это хорошо, но лучше без отца, чем с плохим отцом.

– Улла как раз хочет побольше узнать о своем отце и узнает. А потом потребует от вас объяснений. И я прошу вас понять, что Улла…

– Что́ Улла узнает о своем отце? От кого?

– Она узнает, что он до самой смерти любил ее и тосковал по ней, что нет никаких оснований верить, будто он и в самом деле позарился на свою дочь. Она узнает, что он вынужден был принять ваши условия, потому что не видел другого выхода, что вы… А почему вам, собственно, так хотелось… почему твоей дочери так хотелось избавиться от него?

– Все было по закону. У меня есть бумага с подписями – его, нашими и судьи. Он не видел другого выхода? В этом я даже не сомневаюсь. Он вообще ничего не видел, пока ему не покажут другие. Он был слишком мягкий, а жизнь таких не любит. Он так и остался ребенком, а кто всю жизнь остается ребенком, тот для всех обуза. – Ее голос стал резче. – От кого ты все это узнал?

– От женщины, с которой он прожил последние годы жизни. В одной из соседних деревень. Улла захотела увидеть отца, я стал его разыскивать и нашел эту женщину.

– Я слышала, она из социальной службы. Ему как раз нужна была нянька. А у нас тут не социальная служба. – Она посмотрела на него, не то разочарованно, не то презрительно. – И ты из той же породы.

Мартин не стал спрашивать, из какой именно породы.

– Попробуйте понять Уллу: ей не хватало отца и будет приятно узнать, что он ее любил.

– Не