Читать книгу - "Поздняя жизнь - Бернхард Шлинк"

Она смотрела на него как на сумасшедшего.

– Мальчишкой я был бы счастлив, если бы мне кто-то открыл такой счет. И Давид, я думаю, тоже будет доволен.

Улла молча покачала головой. Потом захотела что-то сказать, но передумала и снова покачала головой:

– Почему ты так уверен, что он будет читать? Мне, например, никогда не хотелось читать. А если он пойдет в меня? И чтению предпочтет рисование? Или спорт? Или компьютерные игры с другими детьми?

– Я совсем не уверен, что он будет читать. Я ни к чему его не принуждаю. Просто мне было бы приятно, если бы…

– Тебе было бы приятно? Ты хочешь, чтобы ему нравилось то, что нравится тебе. Ты хочешь, чтобы он стал таким, как ты. Я нашла письмо, которое ты ему написал. Он должен думать так же, как ты, о Боге, о любви, обо всем.

– Совсем не обязательно…

– Зачем же ты тогда написал это письмо?

– Ты же сама хотела, чтобы я что-нибудь оставил Давиду!

– Да, но не такие заумные вещи. Какое-нибудь маленькое видео – не о бритье, так о каких-нибудь кулинарных фокусах, о коллекционировании марок, или монет, или еще чего-нибудь… О домашних животных… – Мартину показалось, что она плачет. – Почему ты ни слова не написал обо мне? О том, что он… Когда отцы уходят на войну, где их могут убить, они говорят своим сыновьям: ты теперь в доме мужчина и должен заботиться о матери.

Теперь она и в самом деле заплакала.

Мартин ничего не понимал. Улле, которая решительно пресекала любые попытки ее опекать, которая отстаивала свою независимую жизнь между семьей и мастерской, между ним и Петером Гундольтом, вдруг понадобилось больше заботы? Может, и Петер Гундольт нужен ей, потому что заботы одного мужчины ей показалось недостаточно? Разве он, Мартин, мало о ней заботился? Как же ему еще надо было заботиться о ней? Но перед ее слезами эти вопросы не имели никакого значения. Она беззвучно плакала, склонив голову, и вытирала рукой слезы со стола. Он встал, подошел к ней, опустился на колени и обнял ее.

– Это несправедливо… – всхлипывала она. – Это несправедливо…

– Улла!.. Улла!..

Через какое-то время она тоже обняла его, а еще через несколько минут вновь заговорила:

– Это хорошо, что ты не жалуешься, не сидишь сложа руки, что ты занимаешься Давидом, мной, пишешь это письмо. Но когда ты умрешь, нам с Давидом придется находить общий язык без тебя. Давид должен стать моим сыном…

– Ты…

– Давид – твой сын. И не говори, что ты этого не знаешь. Твоя рука, твои мысли, твое письмо, твои книги, твоя компостная куча!.. Так больше продолжаться не может. Давид должен отпустить тебя и обрести себя. И меня. – Она говорила сквозь слезы. – Зачем ты еще больше усложняешь мне жизнь? Даже ту, которая начнется после твоей смерти? Зачем делаешь так, чтобы Давид был с тобой и после твоей смерти? Мне страшно!

4

Эта сцена не давала ему покоя весь следующий день. Вечером он сказал Улле, что должен встретиться с одним другом и коллегой, чтобы попрощаться. Это выглядело не очень убедительно, но ничего другого он придумать не успел и, не дожидаясь расспросов, вышел из дому, сел в машину и поехал к бывшему зданию типографии на берегу реки.

Нажав кнопку вызова в домофоне, он посмотрел в объектив видеокамеры. Ему никто не ответил, и он уже хотел уйти. Потом в переговорном устройстве все же послышалось жужжание, Мартин толкнул дверь и вошел. На четвертом этаже, когда двери лифта открылись, он увидел на пороге квартиры Гундольта, в голубом халате, с мокрыми волосами и босиком.

– О… Вас я никак не ожидал увидеть. – (Мартин не мог понять, что было в его взгляде – враждебность или недоверие.) – Переговорное устройство не работает.

Мартин улыбнулся:

– А если бы оно работало, вы бы меня не впустили?

Гундольт пожал плечами:

– Входите.

Он провел Мартина в огромную комнату, обставленную более чем лаконично: кожаный диван, три кожаных кресла, журнальный столик, музыкальный центр и большая картина на стене. Панорамные окна были открыты.

– Садитесь. Я сейчас. – Обернувшись в дверях, он прибавил: – Налейте себе чего-нибудь.

Мартин сел, осмотрелся. Вот, значит, как выглядит лофт. Огромное пустое пространство. Интересно, эта дикая, красочная картина – подарок Уллы? Он посмотрел на реку, на другой берег. По реке плыл прогулочный пароходик, украшенный лампионами. На палубе что-то праздновали. Мартин слышал стук мотора, музыку, громкие голоса, смех. Потом пароходик исчез из его поля зрения и унес с собой звуки. Река вновь стала черной и безмолвной. Черными и безмолвными стояли на другом берегу, на фоне темного неба, старые фабричные корпуса и склады. В окна веяло теплом весеннего ночного ветра.

Прежде чем он успел решить, налить ли себе что-нибудь, Гундольт вернулся, теперь уже в джинсах, рубашке и туфлях, взял на себя роль виночерпия и сел напротив Мартина.

– Вы муж Уллы.

Мартин посмотрел на своего визави. Чистый лоб под зачесанными назад темно-каштановыми влажными волосами, светло-зеленые глаза, резко очерченные рот и подбородок. Чересчур крупный нос. Мартин вспомнил поговорку: «Какой у мужчины рубильник, такой и напильник» – и невольно попытался представить себе член Гундольта. Он не хотел этого и тем более не хотел думать о сексе между ним и Уллой. Он вообще не хотел думать о сексе, он уже ненавидел это слово. Покачав головой, он наконец вспомнил, что сейчас сказал Гундольт.

– Вы и Улла… вместе?

Гундольт приподнял обе руки с подлокотников кресла и снова опустил.

– Вместе? Между нами кое-что было, но в последнюю пятницу она мне сказала, что не желает меня больше видеть. Что хочет заботиться о вас. Вы ведь больны. Рак?

Мартин кивнул.

– Мне кажется, ей было бы легче, если бы я иногда заботился о ней, пока она заботится о вас. Но она не хочет.

– Все это скоро кончится. Через пару недель. – Он опять улыбнулся. – Улла – сильная женщина. Вы можете не беспокоиться о ней.

– Я сказал: ей было бы легче.

Кажется, в его голосе проскользнуло раздражение? Мартин совсем не хотел его раздражать.

– Я пришел к вам не потому, что между вами и Уллой что-то было. Я хотел вас спросить… – Но тут ему и в самом деле стало интересно. – Что это значит: между вами кое-что было, но вы не вместе?

– А был ли кто-нибудь вообще с Уллой вместе?

Это было не раздражение, а оскорбленное самолюбие. Улла отвергла его, и он теперь пытался подсластить себе