Читать книгу - "Коллекция - Валерий Аркадьевич Горбунов"

руками, широкие белые полотняные рукава раздуваются, словно крылья.

— А коллекционирование книг? — снова вызывает его на спор Николай Иванович. — Мы обращаемся с ними бережно до педантизма, аккуратно до нелепости, загромождаем квартиры шкафами и полками, возводим баррикады из книг. Разве не грех — превратить книгу — это воплощение человеческой мысли — в предмет коллекционирования? Заставлять ее мертвым грузом лежать на полках…

Седые брови вздрагивают и выгибаются дугой. Александровский приятно удивлен: этот гость оказался довольно интересным человеком.

— Я вашу мысль понимаю… Ни в одном деле, в том числе и в коллекционировании, нельзя доходить до крайности, до абсурда. Был такой старый коллекционер Розанов. Так он писал: «Книгу нужно уметь находить; ее надо отыскивать и, найдя, беречь, хранить!» Он утверждал, что книг не надо давать читать, книга, которую давали читать, — развратница, которая нечто потеряла от духа своего, от невинности и чистоты своей… Вот как! Он доходил до утверждения, что публичные библиотеки — это все равно, что публичные дома. Глупость, конечно. Кстати, знаете, что стало с его собственной библиотекой? Он пожертвовал ее какому-то провинциальному учреждению, там не было порядка, и книги Розанова пошли по рукам.

— Надо ли жалеть об этом? — сказал Николай Иванович. — Книги вернулись к людям, для которых и были написаны.

— Да, вы правы…

Неожиданно Александровский загрустил, должно быть, задумался о судьбе своей коллекции.

Коноплев направил разговор в иное русло:

— Скажите, а вы не знали случайно такого коллекционера — Лукошко? Лукошко Семей Григорьевич.

Александровский нахмурился:

— Он погиб такой ужасной смертью! Несчастный… Близки мы с ним не были. Несколько раз он бывал у меня дома… Что-то предлагал, к чему-то приценивался.

— Я слышал, что продажа антикварных вещей с рук запрещена, — заметил Коноплев.

— Но это, извините, чепуха! — загорячился Александровский. — А как тогда прикажете пополнять коллекции?

Николай Иванович пожал плечами:

— Покупать можно в антикварных магазинах. Продавать и комиссионкам и музеям…

— Да вы знаете, какие там цены? В музее дадут 15—20 рублей, а продашь с рук — получишь в десять раз больше!

— Но ведь это спекуляция.

— А что прикажете делать?

— Да это я у вас хотел спросить, что делать?

— Спрашиваете — я отвечу. Надо ре-а-ги-ро-вать!

— Что, что?

— Я говорю — реагировать на реальные факты жизни! За последние десять лет антикварные вещи подскочили в цене в пятнадцать — двадцать раз. Почему? Я не экономист, но думаю, дело в поднявшемся уровне жизни. У людей появились деньги… А вместе с ними и возможность покупать красивые вещи. А вот реализовать эти возможности не так-то просто. Коллекционирование отмирает. Я — старый человек и помню другие времена… С какой любовью собирались коллекции прошлого! С каким трепетом входил коллекционер в лавочку знакомого антиквария! Как любовался вещью! Как волновался, сидя в первом ряду в аукционном зале, когда черед доходил до вещи, столь ему близкой, столь необходимой для пополнения коллекции. И страсти разгорались, каждая вещица прежних коллекций имела свою историю, была связана с рядом воспоминаний, и это придавало ей особую цену. Аукционы помогали выявить подлинную стоимость вещи!

— Вы имеете в виду дореволюционные годы? — уточнил Коноплев.

Седые брови сошлись на переносице:

— Уж не принимаете ли вы меня, товарищ Коноплев, за ретрограда? Упаси боже! Если хотите знать мое мнение: русское коллекционирование замерло еще за несколько лет до революции. Нельзя сказать, что совсем прекратилось. Разные люди еще покупали разные вещи. Затрачивались усилия, продолжались хитрости и денежные потуги. Но дело останавливалось. Коллекции в основном сложились. Новые собиратели не появлялись. К этому времени коллекции существовали как бы отдельно от коллекционеров. Живая связь между ними прекратилась. Поэтому отделение собственника от коллекций, которое произвела революция, было не чем иным, как оформлением естественного, уже завершившегося процесса! Крупные частные собрания сделались государственными, средние были взяты на учет, за мелкими учредили надзор. Этим актом коллекции как бы защитили — против коллекционеров!

— Вы наделяете коллекции живыми свойствами, — вставил Коноплев. — Так, должно быть, поступают все страстные коллекционеры… И вы…

— Страстный, да… Но не сумасшедший.

— А что, среди коллекционеров встречаются и сумасшедшие?

— А вам разве не известно, что великий Бальзак сказал: «Пристрастие к коллекционированию — первая ступень умственного расстройства»? Для такой крайней точки зрения есть некоторые основания. Я вам расскажу одну старую историю… Это было еще до революции. Однажды некто Васильев, делавший первые шаги на ниве собирательства, приобрел у какой-то монахини две миниатюры и потемневший холст с изображением старого еврея. Монахиня говорила, что портрет еврея — кисти Рембрандта. Однако знатоки сочли полотно хорошей старой копией.

Однажды к Васильеву зашел известный собиратель П. В. Деларов. Замечает портрет и начинает пристально в него всматриваться. Заинтересовался. На вопрос о цене Васильев ответил: «Тысяч десять!» И, как он потом рассказывал, сам испугался назначенной цифры. «Десять не десять, — ответил Деларов, — а три дам, и мариинская моя».

Последняя фраза означала, что помимо платы Деларов угощал продавца в известном трактире — Мариинском, в Апраксином дворе, где собирались апраксинцы-антиквары и где Деларов нередко «обмывал» свои удачные приобретения.

Вскоре Деларов отвез портрет в Амстердам, где видные авторитеты Запада единодушно признали в нем кисть великого ван Рейна. В итоге Деларов продал портрет американскому миллионеру Моргану за 125 тысяч! Финал этой истории оказался трагическим: Васильев, узнав, какое богатство уплыло из его рук, сошел с ума. Вот как…

— А Лукошко, он тоже был немного того… сумасшедшим?

— Сумасшедший, говорите вы? Вряд ли… Но черты одержимости в нем были. Казалось: вне коллекции для него нет жизни. Ничего нет — ни семьи, ни общества, ни музыки. А ведь он был музыкантом! Одно время мы с ним часто виделись, но потом наши отношения прервались.

— Когда это случилось?

Александровский наморщил лоб:

— Несколько месяцев назад. Вскоре после того, как меня обчистили.

— Вас обокрали? — Коноплев покривил душой, делая вид, что не знает об этом печальном факте. — Много взяли?

Александровский пожал плечами:

— Не так уж много… Но, слава богу, мое собрание минералов осталось нетронутым. Взяли немного, — повторил он. — Но вот что странно: они вели себя так, словно досконально знали, где что лежит, знали мои привычки и уклад моей жизни.

— Вы хотите сказать, что кто-то «навел» их на вашу квартиру?

— Я говорил работнику угрозыска о своих подозрениях. Но он должным образом не прореагировал. Правда, часть вещей мне потом вернули. Не знаю, как это удалось: ведь грабителей так и не нашли.

— Спасибо, профессор. От вас я узнал много поучительного.

— Рад быть вам полезным. Если что понадобится, милости прошу.

Уже стоя в дверях, Коноплев по инерции задал Александровскому свой обычный вопрос:

— Скажите, среди похищенных у вас вещей случайно не было табакерки?

— Табакерки?