Читать книгу - "Фуга - Елена Владимировна Ядренцева"

— За отца стыдитесь, да?

— Ни в коей мере.

Статуи сделали еще шаг. И еще.

Начало времен

Рысь не хотел просыпаться. Не помнил, что его ждет там, снаружи блаженного бежевого кокона, но абсолютно точно не хотел. Снаружи дрянь какая-то происходит, а тут мягко, уютно, пахнет ландышами…

«Тьфу, стой, какие ландыши! Роуз духами не пользовалась уже вечность — с тех пор, как…» Он рывком сел. С тех пор, как что? Желудок обожгло болью, но боль тут же прошла. Рысь медленно, с опаской встал. Не, не, точно чего-то не хватало — то ли боли, то ли усталости, то ли размытости пейзажа. Тело пело, тело хотело прыгать, бежать, драться, целовать женщину — так почему же Рысь при этом вставал с постели осторожно, как старик? Что-то не сходится. Роуз еще спала, вжавшись в подушку, и Рысь провел рукой по ее волосам. Седая прядь? Нет, померещилось. Игра света.

Было неуютно. Как будто сейчас кто-то заорет на ухо: «Эй, подъем, пропустишь!» — и милое утро разлетится на куски. Пока Рысь вяз в нем, как в желе. Да что за чушь? Шаг за дверь сделать — и то страшно.

Рысь попробовал вспомнить, что было вчера, но в мыслях растеклось желе. Какой сегодня день недели? Что-то надо сделать. Какое время года за окном, в конце концов?

Роуз спала — хозяйка, женушка, пижамные шорты в цветочек. Маленькая. Он хотел выйти в коридор — и все не мог решиться. Сел на кровать обратно. Споткнулся было об обшитые мехом тапки — да что за чушь, кто здесь это носит? Великоваты для Роуз. Но ему-то…

Он потянулся было их померить, но они как-то ловко растворились. Может, он под кровать их затолкал и сам не понял? Поленился проверять.

Вот эти тапки. Роуз, которую он помнил с седой прядью. Утро, такое безмятежное, что заорать хочется.

— Милый, — сказала Роуз, — сделать на завтрак блинчики?

Рысь медленно кивнул. Блинчики Роуз, да, очень вкусные, сам пробовал делать — только тесто зря извел…

— Ты у меня самый красивый, — сказала Роуз, и Рысь не выдержал, склонился над ней — целовать бы и целовать, и к черту тапки, собственную дурацкую тревогу, вот эту головную боль, которая то есть, то нет… — Милый, ты гулял с Ленивцем?

Блин. Он не помнил, кто такой Ленивец.

— Конечно, — ответил, сам не знал зачем; мелькнула мысль себе врезать, так, на всякий случай.

— А, это хорошо. А то я проспала. Иди ко мне?

Нет, по утрам не полагается валяться. По утрам надо будить остальных — боги, кого? Это их с Роуз частный дом среди ромашек.

Нет, нет, ну надо же пойти, как они без него, как они одни, совсем одни, и девки, и ребята, и мелкие, и старшие… Какие старшие? У них же нет детей…

— Котик, — позвала Роуз, — ты не идешь?

— Я сейчас, подожди, — сказал Рысь медленно, боясь спугнуть, сам не зная что, — пять минут буквально…

Он сам не знал, что искал. За дверь соваться страшно. Что-то здесь, в комнате, что-то вроде спрятавшихся тапок, что разрешило бы все его глупые вопросы, и он мог бы вернуться досыпать — или пойти будить кого-то там.

— М-м-м, — хмыкнула Роуз обиженно и демонстративно отвернулась к стенке. Да ладно! Она раньше так не делала.

Стоп. Когда раньше?

Он двигался медленно-медленно, боялся спугнуть, делал вид, что идет совсем не к столу. И смотрел не в ту сторону. И только краем глаза заметил, что из журнала «Пятнадцать способов разнообразить завтрак» торчит замызганная бумажка. Следил за ней. Не исчезает.

Из замызганного в этой до тошноты уютной комнате оставалась бумажка — и он сам. Он сделал шаг, другой, наконец прыгнул как-то боком, как в футболе: впечатался в столешницу, сшиб вазу… Схватил бумажку. Сцапал. Расправил, растянул за уголки — и увидел рецепт медового торта.

— Да ладно, — сказал Рысь, — тебя тут не было.

Серьезно. На этой измочаленной бумажке что угодно могло быть, но не рецепт тортика. Да еще сам Рысь, оказывается, спал и все это время двигался в халате с поясом — какой халат? Он в жизни не носил их. Встряхнул листок — и раз, и два, как градусник, будто надеялся, что надпись изменится, — и она правда изменилась. На секунду, но Рысь заметил. Тряс, и тряс, и тряс, и читал новые — верные — слова по одной букве. Эта бумажка была ключом, с ним можно выйти. И если он сейчас поймет, что это значит…

«Понедельник. Вторник.

Четверг (зачеркнуто).

Среда. Среда. Среда.

Теперь четверг.

Пятница.

Воскресенье (зачеркнуто) суббота?

Воскресенье.

Они все время повторяются.

Понедельник».

Он записал названия дней недели? Да для чего ему? Давай, давай, проклятая бумажка, давай, дурацкий мозг, соображай.

И Роуз слишком маленькая. Слишком милая?

Рысь зажмурился изо всех сил. Ну, давай же, ну. Такое ощущение, что из всего нормального у него оставался только он сам.

— Котик, что ты там морщишься? — спросила Роуз. — Опять глаза перетрудил?

— Ты меня никогда не звала котиком, — огрызнулся Рысь, хотя злиться, наверняка, нужно было не на нее. Но на кого?

Он в третий раз уселся на кровать, сунул бумажку с днями недели Роуз под нос:

— Зачем бы мне записывать дни недели?

— Ну чего ты выдумываешь, милый. Тут про тортик.

— Нет же, а если потрясти, ты присмотрись…

Он так кого-то тормошил не раз и не два. Так же кому-то объяснял, втолковывал что-то — может, он в школе работает? Или воспитателем?.. Да нет, они живут в частном доме, пара счастливых молодых бездельников, медовый месяц. И вокруг яблоневый сад. И эти яблони…

В нос будто шибануло запахом гниющих яблок — сладковатым таким. Откуда взялся?

Думай, думай, Рысь. Почерк на листочке с днями недели неуверенный — сейчас бы Рысь писал гораздо четче.

Понедельник, вторник, среда, четверг. Понедельник, вторник, среда, четверг. Рысь сам не понял, зачем начал повторять это, сначала мысленно, потом бормотал вслух, снова зажмурился и глаз не открывал:

— Понедельник, вторник, среда, четверг, и еще три осталось — пятница, суббота и воскресенье. И — понедельник, вторник, среда, четверг, и еще три — пятница, и суббота, и воскресенье, и снова понедельник, потом вторник…

Он ведь уже повторял эту молитву как заведенный чуть ли не по часу в день. Повторял за другим, уверенным и мощным, с хрипотцой, голосом:

— За осенью следует зима, за ней весна, за весной лето, дальше сцепка с осенью. За осенью идет зима, за ней весна…

— Милый, — крикнула Роуз, — милый, хватит!

— За осенью идет зима, за ней весна, за весной лето, а за летом осень. Осень сменяется зимой, зима весной, не отвлекайся ты, кому сказал, за весной будет лето, за ним осень…

Он сам себя не помнил — а тот голос помнил.

— За зимой следует весна, за весной лето…

— Перестань, милый!

— За зимой весна…

— Ну перестань же!

— За весной лето, а за ним вновь осень…

Он боялся, что Роуз сейчас кинется, и тогда он откроет глаза просто от испуга, и дни недели на бумажке сотрутся навсегда, и он, который еще понимал, что что-то здесь не так, тоже сотрется, и останется только тот, который хочет целоваться, и спать, и блинчики на завтрак, и чтобы Роуз говорила «мур-мур-мур».

— За весной лето, блин! — выкрикнул Рысь в пространство, и что-то изменилось. То ли свет приглушили. То ли Роуз перестала пытаться выдернуть бумажку. Тут же вернулась боль — болели ребра и то, что между ребрами; горло, спина и челюсти ныли. И свет резал глаза.

— Боже, — сказала Роуз, — какой ужасный сон.

Рысь обернулся к ней — медленно-медленно. В волосах у нее была седая прядь, и вся она казалась старше. Настоящей. Журнал рецептов на столе медленно выцветал в его клеенчатую тетрадку с расчетами. Пижама Роуз превратилась в его, Рыси, футболку, а на самом Рыси халат просто рассеялся. Где-то тут были джинсы.

— Приснится же, — сказала Роуз, — прости меня.

— Что тебе снилось?

— Наш огромный дом. Приюта не было.

— А почему ужасный?

— Мы не