Читать книгу - "Фуга - Елена Владимировна Ядренцева"

— Ты что, думаешь, я его не прочитал? Блин, если есть закон, даже и скотский, на хрена напрямую нарушать? Ты им повод даешь себя прижать, им даже пальцем шевелить не надо! Вот же сдались вам эти пробы сил — многому выучился? С пользой, блин, время провел?

— А как ты хочешь, чтоб я проводил?

— А ты подумай! Вот уж, наверное, не надо подставляться и огребать лишний раз, да? Просто так вот? Наверное, как-нибудь иначе можно ведь?

— Да если все будут как ты, мы все тут стухнем!

— А ты что, пробовал, как я? Ну поздравляю.

Вот вроде бы и не рассчитывал на благодарность, и не затем, а все равно всегда обидно. Феликс не унимался:

— Да если все будут думать так, как ты, нас всех тут перевысосут по одному!

— Никто никого первым не высасывает.

— Ну да, только задразнят так, что хоть кричи, а потом ржут, что мы первые начали! Да и вообще, ты-то что знаешь? Ты-то при чем? Да у тебя и дома, небось, не было!

— Чего-чего? Чего у меня не было?

Все поплыло перед глазами Рыси: и грязно-рыжий кафель, и раковины с исцарапанными кранами, и Феликс, который снова сам не понял, что сказал. Рысь повторил опасным, сиплым голосом:

— Чего у меня не было, скажи?

И тут до Феликса, видимо, дошло, потому что за шуточки про родной дом в Приюте били. Он попятился, уперся в раковину, а Рысь все сильнее сжимал кулаки, и уже проступали вены на руках. Феликс, наверное, и видел сейчас одни эти руки — огромные, заслонившие мир. «Выпей его до дна, он заслужил. Выпей, никто ничего тебе не сделает. Выпей, ты так устал. Ты так несчастен.

Да сопли подбери, несчастен он».

Рысь медленно, все еще не своим голосом проговорил, а тишина звенела:

— Нет, все было.

И повторил, перенастраивая глотку:

— Я говорю, что у меня был дом. Родные были. Думаешь, что вы тут одни такие памятливые?

Первое поколение и второе — вот в чем разница. Первые помнят, а вторые и не в курсе. И вторые — все эти перепуганные новички, угодившие в готовенький Приют, — ну нипочем не хотят слушать первых. Разве только Роуз с ее материнскими замашками еще имеет шанс пробиться к сердцу, да и то — кто-то ее послушает, а кто-то пялится на грудь. С другой стороны, они страдают ни за что.

«А мы за что? Когда в нас пробудилась сила, нас никто не спрашивал. Но если б мы тогда, в тот прошлый раз, все сделали как надо, в мелких она бы даже не проснулась. Только в нас. Ай, ну нашел о чем думать».

Феликс смотрел исподлобья, после хихикнул, подал голос:

— А я думал, ты мне башку сейчас расшибешь об эту раковину.

— Да ты сам раньше расшибешь, с таким-то характером, — огрызнулся Рысь. — Прям так и вижу, как ты это делаешь. Э-э-э, ты что?..

А Феликс-то, конечно, осел на пол — Рысь еле-еле успел его подхватить. Вот же придурок! Не пацан, а он придурок. Заболтался, задумался, а ребенка мутило же наверняка все это время. Будет мутить, когда выплескиваешь столько сил безграмотно! А грамотно где ж ему научиться! Откуда! Они все ринулись изучать силу, только когда стало нельзя — и очень нужно.

«И ни глотка же с него не возьмешь теперь. Ходи голодный». Рысь вздохнул, взвалил неподвижного мальчишку на плечо и из последних сил двинул наверх, будто какой-нибудь удачливый охотник. В коридоре вспугнул стайку младшеньких девчонок: те прижались к стене и провожали его негодующими взглядами. «Ну вот опять. Да что за день сегодня такой?»

— Куда, — спросила Леди, вся ощетинившись своими шпильками-заколками, — куда вы его тащите?

Рысь поравнялся с ней:

— А тебе-то печаль какая?

— Можно с вами?

— Нельзя, — ответил Рысь и пошел к дальней лестнице, чтобы упасть за дверью, без свидетелей. Раз шаг, два шаг. Как хорошо, что Феликс тощий.

Что удивительно, на лестнице он все-таки не навернулся. Правило «в тебе всегда чуть больше сил, чем кажется», которому его научил старый мастер, работало и сейчас. Сбоило, правда.

В ушах теперь почти всегда шумела сила — этого звука Рысь не слышал с основания Приюта. Шумела, накатывала злостью, жаром, обрывками песен, загадками, дразнилками, всем этим мусором. Потом он начнет этим изъясняться — цитатами, обрывками, незнамо чем, — а потом все смолкнет. Может, навсегда.

Рысь старался не помнить, но все равно помнил — сперва уйдут сравнения, переносный смысл. Отвалится чувство юмора. Потом ты вовсе начинаешь помнить только то, что сейчас перед глазами. Вышла Роуз в соседнюю комнату — не стало Роуз. Это поэтому она от него не отходила в тот первый раз, когда сила его чуть не убила, это поэтому он согласился на все условия, что назвал старый мастер, лишь бы тот его спас. При старом мастере шум силы утихал. При новом так же? Рысь бы проверил, но новый не шел, надо было кого-нибудь за ним послать, но Рысь забывал. Каждый вечер об этом думал — и все равно забывал.

И вечная жажда. Ты хочешь сока, воды, льда, поцеловаться, но утишает жар только чужая сила, прохладненькая, добровольно отданная, — и все-таки он не хотел никого мучить.

Проклятье Белого, как понял Рысь, состоит в том, что жажда его мучит всегда. И голод. Голод — это когда вместе с силой ты жрешь и чужие воспоминания, чувства, силы физические, живое тепло. До этого Рысь никогда не опускался.

— Дурак, — говорил Белый, — станет легче.

— Станет легче, когда я сдохну к черту.

— Ага, — говорил Белый, — вот так просто.

В прошлый раз сила его чуть не убила, и Рысь надеялся, что в этот-то добьет. Вечно ползать по Приюту голодной тварью, в полубреду очень не хотелось. Немного облегчали муку поцелуи с Роуз, но, во-первых, он жег ей губы, а во-вторых, всегда боялся не сдержаться и начать пить. Но она гладила его по голове прохладными руками. Ерошила волосы. Жалела.

— От тебя пахнет костром.

— Весь Приют им пахнет.

Мир потихоньку заволакивало рыжей дымкой.

Роуз была наверху, на что Рысь и надеялся. Штопала куртку.

— Что, — спросила, — еще один несчастный?

Ее речь тоже упрощалась, и это пугало Рысь больше всего. Он сгрузил Феликса на их с Роуз кровать, начал озираться в поисках воды. Роуз молча кивнула на графин на столе. В графине плавали куски лимона. Счастье ты мое. Рысь пил, отфыркивался. Роуз шила. Мир слегка прояснялся.

— Милый, — сказала Роуз, — зачем? Котик, зачем?

— Не котик, — сказал Рысь.

— Глотни его.

— Нельзя. Не остановлюсь.

— Тогда меня. В горе и в радости, покуда смерть не разлучит.

— Не смерть, — сказал Рысь, — жизнь.

— Глотни кого-нибудь.

У Роуз даже, кажется, ввалились щеки. Они все здесь постарели, подурнели. Рысь смотрел на лица и не узнавал. Он, впрочем, еще мог шутить, и дерзить Белому, и первым находить младших, говорить «мое» и не отпивать ни глоточка. Славный конец.

— Мастер, — сказала Роуз, — не того хотел.

«Сам знаю, только как тут быть?»

— Где новый, милый?

— Не приходит, — сказал Рысь, — не придет. Не любит нас. Имеет право. Я дурак. Мелкому дай попить. Чтобы очнулся.

— Ему или тебе?

— Ему, ему.

Роуз положила Феликсу руки на плечи. Отпаивать детей собственной силой — одно из первых умений, которое они тут все освоили. Феликс заерзал на кровати, двинул в воздух кулаком. Роуз успела уклониться, чуть не упала.

— Не так, — сказала Роуз, — все надо не так.

Рысь подошел к ней, шатаясь, прижал к себе. «Еще и джинсы сваливаются, блин».

— Котик, — сказала Роуз, — ну пожалуйста.

А что пожалуйста, Рысь так и не понял.

Сказать по правде, быть на стороне сильных Ксении оказалось откровенно скучно. Если бы кто-нибудь хотя бы огрызался. Если б ей фыркали вслед, кидались жеваной бумагой, хихикали и… что они там могут. Но ведь нет же. Ее не замечали, на прямые вопросы отвечали с мертвыми лицами: да, нет, не уверен, не знаю, что