Читать книгу - "Любовь Онегина к бабушке Кларе - Мири Литвак"

«Да», – пояснила она как-то особенно весело. Когда дедушка рассказывает о чём-то очень грустном, он тоже иногда делает это с напускной весёлостью.

«Это было первое моё взрослое открытие, – добавила бабушка задумчиво. – Я поняла, что это за мир – мир, в котором я живу». Отрывистым движением она отвела голову в сторону – мне привиделась грусть в повороте её головы – и посмотрела на пол. Я проследил за её взглядом и увидел Онегина на полу. Он сидел напряжённо тихо на кромке ковра и ожидал окончания бабушкиного рассказа, чтобы, когда бабушка ляжет, забраться на своё место к ней на одеяло. Но бабушка позабыла о сне. Она сидела и молчала.

«А почему было так важно получить этот вот диплом?» – спросил я. Я испугался, что она не будет продолжать. Потому что на самом деле это была очень грустная история.

«Что ж, приятно быть первой, – сказала бабушка. – Но диплом с отличием московского мединститута мог обеспечить студенту место в Кремлёвской больнице, например, или в Боткинской, где работали все наши учителя. А без хорошего места в России, это не то что блажь или баловство… трудно, очень трудно выжить… Понимаешь, милый мой Бобик?» – она посмотрела на меня и снова замолчала, но глаза её уже не светились, как раньше. Весёлость исчезла с её лица, и все оно как-то съёжилось, стало напряжённым и жёстким. Это было немного странно: моя бабушка, как правило, весела. Иногда, когда очень рассердится, она поднимает голос, но даже когда она кричит, видно, что это только на минуту. В такие моменты дедушка иногда посмеивается над ней.

Однако сейчас её лицо вдруг изменилось, и какое-то тихое и нехорошее выражение появилось на нем. Она наткнулась взглядом на Онегина, но не обратила на него внимания, будто его и не было в комнате.

«У нас не было отдельной квартиры, – продолжала она. – Ты же знаешь, в России не у каждой семьи есть квартира… Не у каждой семьи есть комната! Понимаешь, Бобик?» – переспросила она, будто все это время не была уверена, что я слушаю и понимаю, и я подумал, что, в отличие от дедушки, она не погружается полностью в свою историю. Он, когда рассказывает, не обращает внимания, слежу я за ним или нет. Он путешествует себе там, в гуще своих воспоминаний, и совсем забывает обо мне, как будто он не здесь, в Тель-Авиве, а там, где снега и ветра, под низким небом грязного цвета, в огромном городе, застроенном хмурыми высотными зданиями.

«Все мы жили в одной комнате: я, мама с папой и тётя Берта. Каждый вечер, возвращаясь из института, я доставала раскладушку, которая стояла в холщовом чехле за дверью, раскрывала её и ставила между столом и шкафом. Утром я должна была вставать первой, иначе в комнате нельзя было пройти. – Тут она прервалась, и я почувствовал, как она удаляется от меня и погружается в свою историю. – Поэтому я так жаждала этого необыкновенного диплома… – Быстрым движением руки бабушка отбросила прядь волос со лба, будто та мешала ей, не давая разглядеть что-то там, в прошлом её повествования. – Ну как тебе сказать, Бобик, это не совсем так, – вдруг она вернулась ко мне, – твоя бабушка всю жизнь любила свою профессию. Я не училась ради диплома. Мне всегда было интересно. Однако я знала, что с красным дипломом у меня есть шансы жить в комнате, в которой я смогу спать у стенки и по выходным вставать последней, а не вскакивать с постели, как одержимая, с утра пораньше, чтобы не мешать моим домашним. А ты же знаешь, что у твоей бабушки утро медленно встаёт…» В самом деле, это точно. Утром бабушка бродит по квартире сонная, как лунатик, и ей продолжают сниться сны, даже когда она уже на ногах.

«Мне это казалось так опьяняюще сладко – спать у стенки, – она закинула голову, будто увидев что-то там в воздухе нашей маленькой комнаты, – повернуться лицом к стене… Бывало, ночью я просыпалась от того, что дверца шкафа заскрипела и открылась, а с другой стороны бахрома тяжёлой скатерти стола задела моё лицо, а отвернувшись, в ужасе я натыкалась на ножку стола… понимаешь, мой милый Бобик?»

Я кивнул, представляя себе грузную бабушкину фигуру с тёплым и мягким животом, в который я люблю иногда утыкаться, как этот живот свешивается между пружинами и натянутой тканью раскладушки – я видел такую у Киры в Иерусалиме, она привезла её из России. Пружины скрипят и возмущаются, а массивные ножки стола обступают бабушку Клару, как солдаты с ружьями наперевес, следя за тем, чтобы её сон на раскладушке не был безмятежным.

Бабушка Клара снова умолкла, и я подумал, что это всё, что это конец. Мне хотелось узнать, что было дальше, про то, как она уехала в Чинск, и про их странную свадьбу на фотографии, но вообще-то всё это уже было неважно. Мне было грустно за мою бабушку, которую русские так бесчестно обманули, отказав ей в дипломе с отличием, который она так заслужила.

«Бабушка, скажи мне, а ты плакала?» – осторожно спросил я.

«Ой, как я плакала!» – ответила она. Она почему-то приободрилась от моего вопроса, и её голос снова зазвучал бодро и энергично. «Я выбежала из актового зала, где на торжественную церемонию собрались все наши преподаватели и студенты, и там, на холодном ветру, без пальто и без шапки, я разрыдалась. Потом, вернувшись домой, я рассказала все бабушке Мане и деду Давиду, твоим прадедушке и прабабушке, и они утешили меня, как могли. Папа сказал мне: «Клерхен, – так он звал меня на идиш, – знай, Клерхен! Такова Россия!» Но для мамы это не было настоящим сюрпризом. Видимо, она о чём-то догадывалась. Она смотрела на жизнь более трезво. Папа не мог себе представить, что официальный советский антисемитизм может быть направлен против его любимой Клерхен. Он думал, что он живёт в стране, в которой царят равенство и справедливость. И вот… – она не закончила свою фразу. – Он глубоко переживал, может быть, даже больше меня…» – добавила она и мне показалась, что она задумалась ещё над чем-то, другим, там, в прошлом своего рассказа. «Вот так», – сказала она, как будто поставила точку, хлопнув меня немножко сильнее, чтобы дать мне понять, что это всё, что мы пришли к концу. Но мне не хотелось, чтобы рассказ заканчивался тут, ведь это же было только начало чего-то нового и хорошего.

Онегин поднялся со своего места и подошёл