Читать книгу - "От любви не умирают - Валентина Николаевна Кадетова"

— А я вот что скажу! — встряхнув огненно-рыжим чубом, встал из-за парты Миша Подобед. — Чего вы хотите от таких Люд и Маш, если на бывшие святыни сейчас всюду плюют. Вот недавно один известный ансамбль по телевизору выступал. Нацепили на бычьи шеи пионерские галстуки, лица дебильные состроили и давай чепуху да пошлятину нести. Тоже «народ веселили». И это на государственном телевидении! Так что вам, взрослым, не нас, а себя прежде всего обвинять надо.

Десятиклассники, наверное, ещё долго бы спорили, но я вмешалась:

— Спасибо, что высказали свои мнения, но я хотела поговорить с вами не об этом и прежде всего спросить у Ромы Белецкого. Скажи, пожалуйста, Рома, почему ты снова обидел, а вернее, оскорбил Нину Васильевну? В тот раз мы говорили с тобой без свидетелей. Но сегодня, извини, будешь отвечать всему классу. Что означают твои так называемые «стихи», между прочим, весьма слабые в художественном отношении.

— Какие стихи? — искренне удивился Рома. — Я свои стихи давно никому не читал и не показывал!

Я положила перед ним злосчастный листок:

— Получается, мне надо брать на себя обязанности следователя и разыскивать автора анонимного произведения?

— Не надо!.. Это я написала!

Настя? Спокойная и рассудительная Настя Конанчук?!

— Но зачем? Почему? — удивилась я.

— А потому что пусть в классный журнал внимательно посмотрит, прежде чем в классе, где трое сирот, предлагать писать сочинение о матери. Хотите, я вам одно сочинение покажу?

Настя развернула передо мною тетрадь, где под заглавием «Моя мама» на всю страницу крупными неровными буквами было написано всего одно предложение: «Когда я вырасту, я найду и убью её!»

— Этот мальчик, — продолжала Настя, — Лёша Зайцев, вместе с моим младшим братом в пятом классе учится. Мать бросила Лёшу, когда ему было пять или шесть месяцев. Приехала с ним в гости к троюродной сестре и вскоре исчезла. Вот с той поры Лёша живёт у тёти Веры. До недавнего времени он считал её своей мамой. Но нашлись «добрые люди» — всё рассказали. А мать так ни разу и не поинтересовалась, как и что с Лёшей. А ещё в том классе две девочки-близняшки учатся. У них в прошлом году и мать, и отец пьяные в доме сгорели. Девочек уже в детдом оформляли, а тут как раз наши соседи туда приехали, своих детей у них не было, и они хотели взять себе мальчика, а взяли Римму с Таней. Девочкам там неплохо живётся, но ведь они ещё не забыли тот ужас… Я всё сказала. А сейчас делайте со мной что хотите.

От Настиного рассказа мне стало не по себе. Когда-то, в первые годы своей работы, я чуть-чуть не совершила такую же серьёзную ошибку. Но тогда на всю школу был всего один мальчик, который жил в приёмной семье. А сейчас…

Минутное молчание нарушила Нина Мостовцова:

— Лариса Михайловна, вот вы в который раз уже говорите, что у учителей к нам много претензий. Но ведь и у нас к некоторым из них есть. Только вы и слушать не хотите, потому что это не-пе-да-го-гич-но!

— Я могу выслушать только те претензии, которые вы имеете ко мне, — ответила я, — но одно условие: говорить не больше, чем по четверо сразу.

— Вот видите! Вы хотите превратить всё в шутку! А мы не шутим. Мы напишем!

— Напишете? — заволновалась я. — Вот этого уж мне точно не хватало! Надеюсь, писать будете не в Министерство образования?

— Можно мне? — поднял руку Вадим Максимков. — У меня есть идея.

Вадима, своего неформального лидера, десятый «А» называл «наш стратег», хотя стратег из него, между нами говоря, иногда был никакой: в определённых ситуациях ему не хватало сдержанности и гибкости.

Вадим поправил галстук — он всегда приходил в школу в белой сорочке с галстуком и аккуратно выглаженном костюме — и вышел на середину класса:

— Ни в какое министерство писать мы не собираемся. Мы напишем вам, Лариса Михайловна. Что-то вроде анкеты: «Мои претензии к учителям».

— Вам ещё не надоели анкеты? — удивилась я. — Ведь наш психолог почти каждую неделю анкетирует вас!

— Кто в тех анкетах правду напишет? — улыбнулся Вадим. — Вот в конце прошлого года был в одной из анкет вопрос: «Кто из учителей нашей школы соответствует твоему идеалу педагога?» Я написал: «Никто. Всем далеко до моего идеала». Так меня по почерку вычислили, а потом завуч нотации читала. Вот потому давайте сделаем так: тексты наберём на компьютерах, фамилии подписывать не будем. Напишем только про отрицательное, но это не значит, что мы не видим ничего положительного. О положительном можно и вслух сказать. А вы, Лариса Михайловна, прочтёте. И то, что посчитаете возможным, «озвучите» на педсовете. Почему не будем подписываться? Ну, вам мы, конечно же, верим. Но учителя бывают разные, а мы не хотим портить себе аттестаты.

Я вздохнула. Как же далеко то невозвратимое время, когда учитель был для учеников почти что Богом! Помню, мы, ученики Краснооктябрьской начальной школы, всерьёз полагали, что и Сергей Тихонович, и Анна Адамовна, и Иван Емельянович — да и все учителя вообще — созданы совсем иначе, чем обычные люди: они, например, не испытывают потребности в еде, и у них нет «стыдных» частей тела. Смешно? И мне сейчас смешно. А тогда мы ничуть не сомневались в избранности учителей. Сегодня дети понимают, что мы обычные люди, и кроме реальных наших грехов приписывают нам грехи мнимые. И какие же они осмотрительные! «Не хотим портить себе аттестаты». А что? Я же когда-то свой аттестат испортила.

Телешовская средняя была для нас, деревенских, для кого второй, а для кого и третьей по счёту школой. Мы, берёзовские, после своей начальной ходили в восьмилетку в Нивы. В предыдущих двух школах преподавание велось на белорусском языке. Телешовская же школа была русскоязычной, поэтому мы, прежде чем ответить на какой-либо вопрос учителя, мысленно переводили свой ответ с белорусского языка на русский. Получалось не очень удачно. Над нами смеялись не только новые одноклассники, но и некоторые учителя. Но настоящей моральной пыткой стали для нас уроки биологии, которые вёл «завучихин» муж Альберт Павлович, высокий, дородный, с полным холёным лицом, всегда безукоризненно одетый мужчина лет сорока. Нет, он не смеялся. Кажется, он вообще никогда не смеялся. Он, наблюдая за нашими переводческими усилиями, презрительно кривил лицо и цедил сквозь зубы: «Колхозники несчастные…»

В тот день у доски на уроке Альберта Павловича мучительно искал