Читать книгу - "Из тьмы. Немцы, 1942–2022 - Франк Трентманн"

и не показывал эмоциональной реакции на обвинения. Он был “асоциальным” – нацистский термин для “неприспособленных”, которых нужно исключить из человеческого общества. “Особые соображения защиты общества требуют ощутимого наказания”. Киршпелю не помогло и то, что он выкрикнул в адрес свидетелей: “Это все месть еврейства честному немцу!” Его приговорили к пожизненному заключению и пожизненному лишению гражданских прав163.

Иоганнес Мирбет, напротив, встретил намного более благосклонное отношение. Мирбет родился в Мюнхене в 1905 году в семье почтенного ремесленника. В отличие от подчиненного-Kapo, он окончил школу и стал плотником – к этому занятию он и вернулся в 1949 году. “В конечном счете в преступника его превратило безответственное правительство”, – постановил суд. Киршпель был типичным преступником, Мирбет же – одним из хороших законопослушных немцев, которые, сами того не желая, загадочным образом пали жертвой чуждой могущественной силы. Годы нацизма были мелким эпизодом его биографии, так же как – с точки зрения большинства современников – и в истории Германии. То, что Мирбет провел в НСДАП и СС целых пятнадцать лет, едва заметили. Суд посчитал, что именно комендант подпал под дурное влияние психопата-Kapo. В отличие от Киршпеля, Мирбет демонстрировал на суде “глубокое раскаяние”. Он нашел в себе мужество признать “бесчеловечность своих жестоких наказаний” и попросил прощения у свидетелей. Суд увидел то, что искал: подсудимый демонстрировал “признаки понимания” (Einsicht) и желание “думать и действовать принципиально и прилично”. Иоганнес Мирбет был осужден за непреднамеренное убийство – а не просто за убийство, – получил шесть лет тюрьмы и был лишен гражданских прав лишь на три года. Отсидев половину срока, он вышел на свободу164.

Многие преступники были еще и искусными обманщиками. Союзнические лагеря для интернированных не делились информацией с трибуналами по денацификации, и в общем хаосе первых послевоенных лет было нетрудно исчезнуть с полицейских радаров. Но успех в избегании суда или сурового приговора покоился в том числе и на желании многих немцев быть обманутыми. Так, например, Бернхард Фишер-Шведер был шефом полиции в Литве, ответственным за массовые казни евреев в 1941 году. Под другим именем в 1953 году он стал начальником лагеря для беженцев. После того как его отправили в отставку за предоставление ложной информации, ему хватило наглости опротестовать это решение в суде. Он даже представил себя в местной газете как друга евреев. Его осудили только после того, как газетную статью увидел местный полицейский и сообщил о нем165. Во многих случаях соседи и работодатели смыкали ряды вокруг одного из своих. Франц Берендт, ответственный за военные преступления в странах Балтии, получил письмо поддержки от христианского хора, в котором участвовал: он всегда был уважаемым членом сообщества и “верно стоял у знамени Господа нашего Иисуса Христа и выступал во славу Божию”. Другой руководитель Einsatzgruppen, Вернер Шмидт-Хаммер, совершил три массовых расстрела евреев по приказу Фишера-Шведера. При необходимости он сам добивал раненых выстрелом в голову. Но также он был квалифицированным оптиком, работавшим в фирме Carl Zeiss в 1930 году и вернувшимся туда в 1949-м, и это в конечном счете перевесило его военную карьеру убийцы. В 1957 году его арестовали на рабочем месте. Руководство фирмы, не раздумывая, выплатило за него 20 тысяч марок залога – по тем временам это составляло четыре средних годовых дохода. Будучи под арестом, Шмидт-Хаммер продолжал неофициально работать из дома. Совет, в который вошли директор и рабочие, подал в суд петицию с просьбой проявить милосердие: только “по несчастному стечению обстоятельств и без его личного участия” их уважаемый коллега оказался “внутри нацистской системы, которая путем обмана и насилия вынудила его совершать предосудительные действия”. Шмидт-Хаммер участвовал в убийстве 526 человек. Его осудили всего лишь на три года тюрьмы166.

Отчасти мы можем видеть здесь работу социальных связей. Но настолько же важным было желание верить в добрую натуру друзей и знакомых – и через них в свою. Они не могли быть убийцами или подручными убийц, но были военными или госслужащими, которые исполняли свой долг, старались предотвратить худшее или же были обмануты и действовали по приказу. Упоминания исполнения долга в качестве оправдания были распространены так широко, что даже тех, кто сам отдавал распоряжения, стали прощать. В конце концов, за все приказы отвечали Гитлер и Гиммлер. Этот нравственный самообман наиболее широко распространился в той среде, которая упорнее всего старалась примирить свои идеалы с реальностью всеобщего соучастия при нацистах, – среди Bürgertum, образованных представителей среднего класса.

Если в послевоенной Германии кто-то и взывал к высшим нравственным ценностям, то это был Теодор Хойс, первый президент. В бесчисленных речах он подчеркивал необходимость быть верным себе, ответственным, честным и “благородным” (edel). Самодисциплина и долг перед самим собой, своей семьей и сообществом были основными bürgerliche ценностями. Хойс признавал зверства, совершенные немцами, и чувствовал некую личную и коллективную вину за то, что не сопротивлялся нацистам. Но два его племянника погибли на войне, и он хотел, чтобы в семейной памяти было место и для них. В 1954 году знакомые кого-то из членов семьи попросили Хойса принять участие в судьбе их сына. В 1941–1943 годах Мартин Зандбергер был командиром Einsatzkommando 1a в Эстонии. Он был ответственным за тысячи казней и признавался, что лично убил сотни человек. В 1947 году его приговорили к смертной казни, но в 1951-м верховный комиссар Американской зоны оккупации Германии смягчил приговор до пожизненного заключения. Хойс встречался с молодым человеком только однажды, в 1919 году. И все-таки тот был сыном старого знакомого, бывшего директора химического гиганта IG Farben, которого Хойс помнил по совместному членству в Немецкой демократической партии еще до нацистов. Хойс обратился к американскому послу с призывом проявить милосердие и попросил об условно-досрочном освобождении через десять лет. Зандбергер, возможно, был не самым умным из людей, сказал Хойс, но не был он и “порочной” или “подлой личностью”167. Он жил в опасные времена и был обманут. Его уже наказали, и он хорошо вел себя в тюрьме. Такого же одолжения добились от Карло Шмида, социал-демократа и одного из авторов конституции Германии. Шмид преподавал право в Тюбингене и помнил Зандбергера как “прилежного, умного и талантливого студента”. В глазах Шмида Зандбергер разрывался между “интеллектуальным нигилизмом наших дней” и яростными попытками соответствовать “буржуазным формам… и традициям своей семьи”. Без “вторжения” нацистских порядков он стал бы “порядочным, трудолюбивым и амбициозным чиновником”168.

Шмид и Хойс были частью целой индустрии петиций в защиту военных преступников. Тот факт, что Зандбергер (как и Мирбет и