Читать книгу - "Из тьмы. Немцы, 1942–2022 - Франк Трентманн"

к высшим правительственным и государственным постам бывших членов нацистской партии, но никто в правительстве его не поддержал. Министерство юстиции и МИД стали для них родным домом. Решая пугающую задачу восстановления правовой системы, Делер считал опыт работы при нацистах плюсом, а не минусом. По иронии, соавтором закона о новом Конституционном суде был прокурор-нацист. В конечном счете это юридическое отступничество было результатом избирательного сродства между кадровой политикой и правовой культурой. Захват власти судьями и прокурорами с нацистским прошлым оказался облегчен буржуазным мировоззрением, рассматривавшим преступление как проявление личности, а не социально-политических условий.

Трудно переоценить степень самоамнистии в юридической системе Западной Германии. К концу 1950-х целые департаменты министерства юстиции, включая те, что занимались уголовным правом, оказались в руках бывших нацистских юристов, как и множество районных судов. Главой департамента, отвечающего за конституционное и административное право, был не кто иной, как Вальтер Рёмер, вынесший множество смертных приговоров в Третьем рейхе, в том числе студенческой группе Сопротивления “Белая роза”. В Федеральном верховном суде трое из четверых юристов практиковали при нацистах. В этом заключалось серьезное отличие ФРГ от Восточной Германии. В ГДР были свои проблемы с доставшимися им нацистами; так, например, эсэсовец и лагерный охранник Эрнст Гроссман перекрасился в “героя труда” и в конце 1950-х заседал в Центральном комитете Социалистической единой партии Германии. Тем не менее нацистским прокурорам, таким как Рихард Якоб, пришлось уйти из юриспруденции до того, как они смогли бы сделать карьеру при социалистическом режиме. Большую часть нацистских судей выгнали и заменили новоиспеченными народными судьями. Эрнст Мельсхаймер, успешный судья при нацистах, ставший генеральным прокурором (1949–1960), был исключением. В ГДР было уволено 80 % нацистских армейских судей. В Западной Германии примерно столько же сохранило свои посты. В Бремене и Берлине в 1953 году почти половина судей и прокуроров работала еще при нацистах; в Кёльне и Карлсруэ таких было три четверти159. Только в 1965 году изучение вопроса о членстве в нацистской партии стало обязательным при рассмотрении кандидатов на государственные должности.

Поскольку антифашистская ГДР освободила себя от какой-либо ответственности за нацистские преступления и успешно прекратила расследования в отношении собственного населения, смена состава судей не имела особого влияния на проводившиеся там процессы против нацистов; в ГДР сосредоточились на выявлении нацистов в Западной Германии, публикуя так называемые “коричневые книги”. В Западной же Германии преемственность кадров бросила на правосудие мрачную тень. Фриц Бауэр, неутомимый государственный прокурор Франкфурта и один из немногих жертв нацистов, работавших в судебной системе, говорил, что, когда он выходит из своего кабинета, он словно оказывается во вражеской стране. Именно Бауэр в 1957 году передал израильской разведке ключевую информацию по Адольфу Эйхману. По словам Бауэра, бывшие нацистские юристы укрывались за “профессиональной защитной стеной”160. Вместе они работали над мифом о том, что защищали законность от нацистских злоупотреблений. В действительности многие из них способствовали легализации несправедливости, а в нескольких случаях выносили смертные приговоры, незаконные даже по нацистскому законодательству. Неудивительно, что после 1949 года они объединились в общей самоамнистии и предпочли не ворошить прошлое друг друга. Нужны были редкие личности, подобные Бауэру, чтобы в 1960 году началось расследование против судей, бывших соучастниками убийства в программе эвтаназии, с которой большинство из них смирилось, несмотря на отсутствие соответствующего закона.

Правовой позитивизм, который рассматривает право как социальный факт и отрицает универсальные нормы и представления о правах человека, обеспечил амнистиям интеллектуальную респектабельность. Впрочем, он часто был не более чем удобной отговоркой; несколько юристов отвергли позитивизм, сражаясь с прогрессивным законодательством в Веймаре. При наличии воли можно было найти способ быть с преступниками более жестким, даже в рамках традиционных немецких законов. На франкфуртских процессах 1963 года Бауэр представил Аушвиц как органичное совместное деяние (einheitliche Tat), а не сумму отдельных личных поступков. Он надеялся на то, что суды над отдельными преступниками смогут раскрыть степень ответственности общества.

Как сказал в 1959 году социал-демократ Адольф Арндт, не хватало “судей, а не законов”161. Несколько нацистских преступников, остававшихся в тюрьмах за границей, получали больше поддержки, чем их многочисленные жертвы; четверо эсэсовцев в Бреде в Нидерландах, осужденные за участие в депортациях евреев из этой страны в лагеря смерти, могли наслаждаться развлечениями и специально для них импортированными сардинами, не говоря уже о консультациях крупнейших адвокатов, причем оплачивал все это немецкий налогоплательщик162. У судей был узкий юридический склад ума, заставлявший их видеть в Основном законе просто закон, а не основу законодательства. Внутри министерства юстиции рождались проекты введения чрезвычайного положения, которые не нуждались бы в санкции парламента и противоречили бы конституции. Цыганам, гомосексуалистам, жертвам принудительной стерилизации нечего было и ждать сочувствия в этих стенах. Цыган продолжали считать преступниками, “дезертиров” – изменниками. Жертвы нацистских евгенических судебных решений и трибуналов добились справедливости только посмертно в 1998 и 2002 годах, а приговоры по делам об измене не были признаны незаконными до 2009 года.

В самом зале суда отношение к преступникам отражало понимание юристами своих профессиональных задач: они защищают респектабельное законопослушное общество от немногочисленных преступных элементов. Если в ГДР были социалистические шоры, порожденные антифашистским мифом основания страны, то западногерманская юстиция страдала от шор буржуазных. Преступников разделяли сообразно их характерам, мотивам и эмоциональным профилям. Преступления нацистов, как выяснилось, были вызваны к жизни расстроенной психикой и садистскими наклонностями “патологических” индивидов, а не совершались “нормальными” представителями образованного среднего класса, который, по сути, добровольно поставлял нацистам множество офицеров, учителей и юристов.

Тот тип правосудия, который все это порождало, можно понять на примере разного отношения к Йозефу Киршпелю и Иоганнесу Мирбету, чудовищному дуэту Kapo и коменданта Голлешау, лагеря-спутника Аушвица. В 1953 году бременский суд охарактеризовал Киршпеля как “асоциальную личность с выраженной предрасположенностью к совершению преступлений”. Прежде чем оказаться в нацистских лагерях, он прошел путь от мелких преступлений и мошенничества до вооруженного ограбления. После войны его арестовали за торговлю наркотиками. В приговоре суд сообщал, что “дьявольская система поставила этого морально испорченного субъекта” начальником над тысячами еврейских заключенных, тем самым обеспечив ему “возможность совершать безнаказанные преступления”. То, что атмосферу вокруг евреев отравили нацисты, сочли смягчающим обстоятельством. С другой стороны, преступные наклонности Киршпеля были отягчающим фактором. Он был “слабовольным… психопатом” и совершенно непредсказуемым. “Безобразный способ”, которым он совершал убийства, и стоящее за этим “ничтожество” были несомненными признаками его “зверского нрава, тривиального склада ума и низости характера”. Психиатр, обследуя его, не нашел признаков наследственного психического заболевания. Выяснилось, однако, что эмоциональный склад Киршпеля был недоразвит. Он был “злым, грубым и жестоким”