Читать книгу - "Леон Боканегро - Альберто Васкес-Фигероа"

И вдали, далеко на востоке, он заметил множество других.

Он ждал, пока солнечный диск не обретет медный оттенок, и был поражен, обнаружив, что, когда солнце собирается погрузиться в горизонт над ватным морем, начинают появляться тысячи птиц.

Он наслаждался этим зрелищем до тех пор, пока ночь не окутала всё вокруг. После этого он остался там, сидя, словно обезьяна, на ветке, созерцая небосвод, где каждая из бесчисленных звёзд, казалось, посылала ему послание ободрения.

Он оказался в серьёзной опасности, почти поддавшись одному из своих злейших врагов – соблазну вспомнить волшебные ночи в окружении друзей на палубе «Морского Льва». Но он почти сразу отверг эти воспоминания, осознавая, какой вред они причиняют.

Самым трудным всё ещё оставалось избегать ностальгии.

Когда, как в такие моменты, его охватывали воспоминания, он блокировал их, возвращаясь мыслями к тому времени, когда страдал в аду соляных копей. Тогда он убедился, что гнев помогает ему оставаться в напряжении, в то время как возвращение к более далёкому прошлому неизменно становилось дверью в уныние.

Забыть означало бы отказаться от самого себя, отвергнув лучшее в своём прошлом. Но вспоминать лица Диего Кабреры, Фермина Гаработе, Кандидо Сегарры, Эметерио Падрона и многих других, чьи страдания он в какой-то степени считал своей виной, было горькой пыткой.

Хамелеоны не думают.

Они не помнят.

Они просто живут.

И просто стараются выжить.

– Когда-нибудь я подумаю, – говорил он себе в моменты, когда боялся быть слабым. – Когда-нибудь я лягу на палубу корабля, который увезёт меня обратно на Антильские острова, буду смотреть на звёзды и часами вспоминать места и людей. Сейчас я не могу.

Страх быть слабым делает многих людей слабыми. Но это был не случай Леона Боканегры. При первом же признаке колебания он закрывал глаза и представлял себя свернувшимся в крошечной каморке соляной шахты.

Когда всё остальное ему изменяло, он вспоминал отрубленные головы, изнасилование юного грузчика или ужасную смерть Фермина Гаработе.

Ярость ненависти, охватывающая его в такие моменты, разгоняла чёрные тучи абсурдной ностальгии.

На рассвете следующего дня тысячи зимородков бороздили небо. Но как только солнце поднялось выше, они «погружались в туман, опасаясь, что солнечный жар опалит им крылья.

Только тогда он спустился со своей наблюдательной позиции, чтобы пройти островок, едва превышающий размерами его старую каракку.

Тем не менее, он решил, что это отличное место для отдыха и пополнения запасов тростника, так как его корабль начал терять часть своей удивительной плавучести.

Следующий остров оказался ещё меньше, но третий уже достигал почти мили в длину. Там он вскоре обнаружил крошечных песочного цвета белок, которые обитали в изобилии.

Он поймал несколько, выделал их шкуры, чтобы сшить себе простую набедренную повязку. Острожно заточив нож, он подровнял бороду и почувствовал себя более комфортно и в некотором смысле более человечно.

Сам факт наличия жалкой шкуры, защищающей тело от постоянного трения тростника, придал ему новые силы. Поэтому, когда на следующую ночь он услышал тёмный и далёкий рёв, он глубоко вздохнул, потому что этот пугающий звук, казалось, подтверждал, что берег озера должен быть относительно близко.

Он направился на восток, и через два дня заметил первые верхушки массивных сикоморов, которые постепенно ничего общего не имели с амбаями, заселявшими острова озера.

Он продолжал движение, не покидая защиту тростников. Солнце палило, когда он достиг места, где густые кувшинки уступали место широкой лагуне с сероватой водой. Вдали начинался густой лес.

Он улёгся и задремал. Под вечер он услышал, как ему показалось, почти забытый звук человеческого голоса.

Притаившись за зарослями папирусов, которые колыхались, словно гигантские веера, он вскоре заметил длинную пирогу с шестью мужчинами, гребущими в такт.

Один из них пел.

Слава Богу! Он пел!

Неужели ещё остались на земле люди, которые поют?

И вот он – сильный, потный, с белоснежными зубами, сидящий на корме лодки, напевал монотонную песню, больше похожую на ритмичный аккомпанемент гребле, чем на попытку поднять настроение.

Боканегра вскоре понял, что эта длинная пирога не имела ничего общего с тростниковыми плотами, а её гребцы – с обитателями внутренней части озера.

Это были кокото с материка: крепче, коренастее и с пепельно-чёрной кожей, которая резко контрастировала с блеском кожи будума. Несмотря на то, что они гребли под ритм песни, в их движениях угадывалась напряжённая агрессивность, далёкая от мирного поведения северных жителей озера.

Лодка исчезла из виду на закате. Когда стемнело, он направился к берегу.

Но его удивило, что он не смог приблизиться: почти за полмили вода становилась слишком мелкой, и под тонкой её плёнкой скрывалась масса грязи и останков, в которые он увяз по грудь.

Озеро Чад!

Этот гигантский водоём никогда не переставал изумлять его.

Совсем рядом кричали обезьяны, щебетали птицы и рычали хищники, но отвратительная полоса грязи, превращавшаяся в смертельную ловушку, мешала ему добраться туда.

Он вспотел, снова и снова падая, пока наконец не выбрался из грязи обратно на плот. Он снова вспотел, пытаясь длинным шестом вернуть плот в глубокие воды.

Чуть было рассвет не застал его пойманным, словно муху в мёде. Он поспешил найти убежище, чтобы упасть и уснуть совершенно измождённым.

Матерь Божья, какой мир!

На следующую ночь он снова отправился в путь, держа курс вдали от берега и следуя маршруту пироги.

Спустя несколько часов он заметил мыс, на котором выделялись полдюжины хижин с крышами из пальмовых листьев, стоящих на деревянных сваях, а в двухстах метрах отсюда можно было различить просторный загон, где дремало около полусотни верблюдов.

Весь день он посвятил наблюдению за суетой местных жителей, и уже начал убеждаться, что это была не более чем мирная рыбацкая деревушка, как ближе к полудню он заметил двух всадников, которые вышли из леса. Они были облачены в белые накидки и держали длинные ружья.

Фенек!

Леону Боканегре пришлось подождать, пока утихнет ярость, охватившая его, чтобы напрячь зрение и убедиться, что он не спит.

Это были фенек, в этом не могло быть сомнений.

Едва они ступили на землю, несколько местных жителей поспешили взять поводья их лошадей, в то время как другая группа торопливо вытащила на воду огромную пирогу, укрытую в тени самой большой из хижин.

Сердце Леона Боканегры забилось с небывалой силой – он не мог понять, что именно он испытывает: страх или возбуждение, осознавая, что изящное судно, где трое аборигенов гребли, а два фенека молча наблюдали за пейзажем, с каждым