Читать книгу - "Из тьмы. Немцы, 1942–2022 - Франк Трентманн"

судьбу, стиснули зубы и преодолели препятствия, а не как о гражданах, завоевавших право быть включенными в общество151.

Сфера сочувствия, возможно, и расширялась, но сильнее всего оно проявлялось среди самых близких и родных. В ходе исследования общественного здравоохранения, проведенного в середине 1960-х годов, были опрошены родители детей, родившихся без конечностей и в некоторых случаях без слуха и кишечника. После первоначального шока, чувства вины и отвержения родители сплачивались вокруг ребенка. Большинство отцов стали проявлять “живой интерес к будущему положению своего ребенка в обществе”. “М. пойдет в начальную школу, – настаивал один отец, – даже если мне придется пойти в суд”. Мужья говорили, что ребенок-инвалид “только укрепил их союз с женой”. Старшие братья и сестры проявляли заботу; новобранец попросил перевести его в местную казарму, чтобы он мог навещать сестру-инвалида по выходным. Соседи тоже были в основном доброжелательны: “Не прячьте ребенка, он принадлежит нам”. “Ребенок – любимец и центр всего дома”152.

Проблема заключалась в широкой публике. Чем больше расстояние, тем больше предубеждений. Родителей с детьми остановили на улице незнакомцы, которые хотели узнать: “Вы принимали таблетки? Это от просмотра телевизора? Это последствия радиационного облучения?”153 Опрос, проведенный в начале 1970-х годов, показал, что 70 % людей испытывают отвращение при встрече с инвалидом. 63 % считают, что таким людям лучше всего жить в учреждениях, вне поля зрения, а 56 % предпочли бы не жить с ними в одном доме. Для каждого третьего человека физическая инвалидность подразумевала также умственную отсталость. В религиозных сообществах инвалидность по-прежнему рассматривалась как Божье наказание за материнский грех. Подробные интервью показали, что многие люди по-прежнему считают эвтаназию лучшим решением: “Давайте не будем упоминать Гитлера, но он навел порядок в домах и сделал им милосердную инъекцию”154. Такие мнения не были прерогативой старых реакционеров. В 1973 году шестнадцать молодых женщин, работавших на фабрике по производству кукурузного крахмала, высказали свое мнение о “детях-калеках”: лицензированные врачи “должны убивать их” сразу после рождения; “оставлять их в живых – это грех против природы; примитивные расы убивали всех, кто был непригоден к жизни, и то же самое было и в животном мире”; “жалость им не помогла; их нужно было забирать на ранней стадии, чтобы им можно было помочь”; и “нельзя заставлять других членов семьи испытывать отвращение к этим калекам до конца своей жизни”. Только одна из молодых женщин не согласилась: эти дети тоже имеют право на воспитание, сказала она, добавив, что однажды родителям придется отвечать за пренебрежение155.

Государственные власти также не спешили облегчать совместную с инвалидами жизнь. Уже в 1959 году Совет Европы заявил, что все общественные здания должны быть доступны для людей с ограниченными возможностями. Западная Германия медлила с введением новых норм для квартир до 1972 года, но даже тогда большинство архитекторов продолжали рисовать и проектировать, думая о вымышленном “нормальном” человеке. Совершенно новый бруталистский Университет Бохума отказался сделать хотя бы одну из своих квартир доступной для инвалидов-колясочников, заявив об отсутствии спроса. В земле Гессен насчитывалось более 300 тысяч инвалидов, но только 20 тысяч из них жили в подходящих квартирах, и это, как правило, были более привилегированные ветераны войны.

Даже реабилитация и работа продолжали оставаться игрой в футбол, в которой официальные агентства и страховые организации перекидывались мячом друг с другом. Хотя все признали, что мастерские для инвалидов – это в принципе хорошо, вопрос был в том, кто на практике должен за них платить и по каким критериям. Для групп инвалидов, врачей и благотворительных организаций ценность работы заключалась в ее положительном влиянии на человека с ограниченными возможностями. Для Федерального агентства занятости, напротив, это был вопрос производительности. За окончанием бума в 1973 году последовали меры жесткой экономии. Чтобы претендовать на помощь в интеграции в мастерскую, инвалид должен был выполнить как минимум треть того, что мог сделать рабочий, не являющийся инвалидом. Равные права конкурировали с немецким идеалом Leistungsgesellschaft, который связывал справедливость с производительностью. Например, мужчина из Аугсбурга, страдающий от церебрального паралича, стал предметом перетягивания каната между Судом социального обеспечения, который защищал его основную работу, где он упаковывал штепсели в пластиковые пакеты, из-за ее социальных и психологических преимуществ, и Агентством по трудоустройству, для которого экономическая ценность была недостаточной, чтобы оправдать дальнейшую помощь; с точки зрения агентства, человеку вместо этого требовался институциональный уход.

Дискриминация продолжалась и в общественной жизни. В гессенском городе запретили умственно отсталым детям посещать общественный бассейн “по гигиеническим и другим причинам”; местный либерал объяснял, что “умственно отсталый человек не является человеком в обычном смысле слова: он всего лишь туловище, влачащее свое существование”. Дальше на север, в земле Шлезвиг-Гольштейн, жили протестантские пасторы, которые не допускали подростков-инвалидов к конфирмации. Молодая женщина с церебральным параличом посетовала, что как получательница пособия она была “обречена на положение покорной благодарности”. Двадцать четыре года ее заставляли чувствовать себя “сначала инвалидом, а уж потом человеком”156.

Организация Объединенных Наций объявила 1981 год Годом инвалидов. Выступление в рамках него Германии не было успешным. В 1980 году окружной суд Франкфурта вынес решение в пользу шестидесятичетырехлетней женщины, которая утверждала, что, помимо неисправного кондиционера, ценность ее отдыха в отеле Греции снизилась из-за присутствия людей с ограниченными возможностями; туроператору пришлось возместить ей 750 немецких марок. Для председательствующего судьи, доктора Отто Темпеля, “неоспоримым” фактом было то, что люди с ограниченными возможностями “могут ухудшить чувствительным людям удовольствие от отдыха”, особенно если в нем участвовали “уродливые, умственно отсталые люди, которые не могут говорить… издают нечленораздельные крики в нерегулярном ритме и время от времени переживают приступы бреда”. Интеграция людей с ограниченными возможностями может быть достойной целью, но оператор туристических услуг, “разумеется”, не может навязывать ее своим клиентам. “То, что в мире есть страдания, невозможно изменить; но нельзя отказать истице, если она не хочет созерцать их во время отпуска”157.

Активисты-инвалиды были в ярости. Пресс-конференция суда, на которой эти взгляды были высказаны снова, только подлила масла в огонь. Журналист Эрнст Клее, специализирующийся на разоблачении случаев дискриминации маргинальных групп, разыскал в Швеции людей, которые причинили столько страданий немецкой туристке, и нанес им визит. Оказалось, что они вовсе не были умственно отсталыми. У них был церебральный паралич, выражающийся в проблемах с речью и трудностях с координацией движений, но сами люди были спокойными, дружелюбными и способными быстро реагировать. Один из них учился на юридическом факультете. 8 мая 1980 года – через тридцать пять лет после окончания войны в Европе – несколько тысяч граждан-инвалидов и их друзей