Читать книгу - "Из тьмы. Немцы, 1942–2022 - Франк Трентманн"

считал Энгельс, приведет к рождению “действительно человеческой морали”, поскольку она не только устранит антагонизм между классами, но и сотрет память о нем из практики повседневной жизни. Когда исчезнет частная собственность, исчезнут и моральные предписания по ее защите: заповедь “не укради” станет бессмысленной3.

Но довольно теории. В действительности руководители и народ ГДР оказались в совсем ином положении. Маркс и Энгельс могли быть уверены, что каждый материальный этап истории порождает свой собственный нравственный тип, но в то время, когда были раскрыты “десять социалистических заповедей”, ГДР находилась в процессе перехода между этапами. Частная собственность сосуществовала с коллективизированной промышленностью. Социализм все еще был строительной площадкой – отсюда и пятая “заповедь”. Моральные перемены не могли ждать перемен материальных; напротив, они могли их ускорить. Следовательно, политика в области морали преследовала две взаимодополняющие цели. Одной из них было своего рода наверстывание упущенного в этическом отношении, приведение устаревших идеалов и действий людей в соответствие с новой реальностью – теперь, когда промышленность находилась в руках государства, люди должны были научиться уважать государственную собственность (шестая “заповедь”). Другая цель была устремлена в будущее: будучи продуктивными, дисциплинированными, дружелюбными и чистыми, а также воспитывая своих детей мини-социалистами, люди смогут приблизить социализм (“заповеди” с третьей по пятую и с седьмой по девятую). Эта точка зрения была ближе к взглядам некоторых милленаристов, которые считали, что добрые дела могут ускорить второе пришествие, нежели к Марксу и Энгельсу.

Больше совпадений с Марксом и Энгельсом было в подходе к морали как целостному мировоззрению, разделяемому всем классом. Антагонизм между классами уступит место господству пролетариата, миру и согласию. “Социалистическая мораль” приведет личность в унисон с коллективом. Поскольку эксплуатация закончилась, как могут возникнуть конфликты в будущем?

Эта точка зрения игнорировала то, что сами идеалы могли быть противоречивыми, тянущими один и тот же класс, даже одного и того же человека, в разные стороны. Люди могут очень сильно заботиться о людях, живущих по соседству, а о своей стране – не очень, или наоборот. Кто-то может чувствовать большой долг перед своей работой, но не обязательно перед коллегами или профсоюзом. Ценности могут противоречить друг другу. То, что кажется справедливым одному человеку, кажется несправедливым другому. Мораль помогает людям выбирать между разными образами действий, но люди приходят к этим перекресткам с разными дорожными картами. Некоторые социалистические писатели начали признавать эти проблемы в 1980-х годах4. В конце концов социалистическое стремление к гармонии породило больше моральных дилемм, чем смогло разрешить.

В годы, последовавшие за воссоединением Германии (1990), сложились две полярно противоположные оценки ГДР. Их можно свести к словам-формулам – “Штази” и “питомник”5. Первая осуждала ГДР как Unrechtsstaat, диктатуру, нарушавшую основные права человека. Государственная разведывательная служба (Штази) с ее беспрецедентной системой наблюдения олицетворяла дух страны, где люди шпионили друг за другом и где своих же людей держали за стеной, словно в тюрьме, и отстреливали при попытке ее пересечь. Примечательно, что “не убий” в социалистические “десять заповедей” не вошло, как и “не лжесвидетельствуй”. Противоположная точка зрения выпячивала социальные преимущества ГДР: бесплатные детские сады, поликлиники, низкую квартплату и гарантированные рабочие места для всех. ГДР гордилась своими достижениями в области социальных и экономических прав. Чем больше людей теряло работу после воссоединения и чем более неопределенным становилось для многих будущее, тем более радужными были воспоминания о ГДР. Ostalgia взяла верх. Защита положительных сторон ГДР была также способом защитить ценность собственного прошлого. Восточные немцы настаивали, что и у них была “нормальная” жизнь. Они заводили детей, женились (все чаще – именно в таком порядке), разводились, много работали, читали хорошую литературу, выращивали огурцы на своих огородах и (если повезет) проводили летние каникулы в бунгало, предоставленном государственным профсоюзом. С этой точки зрения для большинства людей имела значение именно эта “нормальная” жизнь, а не эксцессы Штази.

Тем не менее нормальность в ГДР сопровождалась множеством не совсем нормальных моральных дилемм, компромиссов и капитуляций. Чтобы понять это, нам нужно взглянуть на жизнь людей с точки зрения общества, а также с точки зрения отдельного человека и отличать последствия от намерений. В своем основополагающем эссе “Сила бессильных” (1978) чешский драматург-диссидент, а затем президент Вацлав Гавел размышлял, почему директор овощного магазина повесил у себя плакат с призывом “Пролетарии всех стран, соединяйтесь!”. Было бы справедливо предположить, писал Гавел, что директор на самом деле не верил в этот лозунг. Он не мечтал о мировой революции. Тем не менее, вывесив его в витрине своего магазина, он отправил важное послание остальному сообществу. Это означало, писал Гавел: “…я, зеленщик… веду себя так, как от меня ожидают… Я послушный и потому имею право на спокойную жизнь”. В глубине души директор магазина был бессилен и подчинялся страху, и плакат был удобным способом скрыть это от самого себя. Зеленщик, по словам Гавела, “жил во лжи”6.

В ГДР было полно таких зеленщиков и плакатов. На пути от колыбели до могилы большинство людей проходило через сеть социалистических организаций, начиная с пионеров и Союза свободной немецкой молодежи (Freie Deutsche Jugend, FDJ), через государственные профсоюзы и женские союзы, к Национальному фронту, союзу политических партий и организаций, управляемых режимом, и Volkssolidarität (“Народная солидарность”), которая заботилась о некоторых из многих уязвимых пенсионеров. Хорошая школа и учеба в университете, минимально пристойная квартира, отдых в бунгало, инвалидная коляска – все это и многое другое требовало коллективного участия и хотя бы внешнего конформизма. В 1960 году, например, три четверти учителей занимали по крайней мере одну функциональную должность в FDJ, Национальном фронте или другой организации режима7. Детские сады смотрели на социалистическую благонадежность родителей, приводивших своих малышей. В школах детям рассказывали о Марксе и Энгельсе. В университете студенты начинали учебный год с “красной недели” марксистско-ленинских занятий и ассамблей FDJ и, чтобы продвинуться в учебе, должны были сдать письменный и устный тест по соответствующему базовому курсу.

Стремление к “нормальной” жизни нормализовало привычку идти вперед, подавляя сомнения и не беспокоясь о последствиях своих действий8. Все это имело нравственные последствия. “Внутренний голос” у этих людей был приглушен. Внешние последствия были столь же значительными. Демонстрации солидарности с рабочими и крестьянами сопровождались выявлением и преследованием классовых врагов и других “непригодных”, которым в социалистическом сообществе не находилось места. Несмотря на то, что рабочие бригады и жилищные коллективы предоставляли пространство для общения, они применяли дисциплинарные меры к тем, кто не хотел играть по правилам. Поэтому неправильно рассматривать репрессивный аппарат и частную жизнь как противоположности