Читать книгу - "Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева"

Мориц снова – в который раз – ввиду ночной срочной работы договорился с вечера с военной охраной, чтоб не будили на поверку – сосчитали с порога, сонных.

Выходной. Проснулись среди дня. Пропустили завтрак! Ну, верно, обед скоро… Ника идёт широким двором. Чудный день. Молодые насаждения, белизна бараков. Из дальнего мужского – песнь. Тишина, праздничная… Солнце.

Из-за угла кто-то шёл, голоса крепли. Голос Морица сказал разительно-ясно – будто отрубил топором ветки с деревьев:

– Утопить в помойной яме, в мешке, пять живых здоровых собак – по его болванскому распоряжению! Не согласовав ни с кем! Самоуправство, достойное царского времени! Что вы тычете мне в глаза комендантом, когда я представил из Управления бумагу за подписью и печатью! Отдал завхозу! Комендант был при этом. Подпись! Печать! Для чего существуют? Беспримерное зверство! Пьянствует, скотина… – И, не слушая чьи-то слова: – Собаки были здоровы! Об этом сказано в справке…

Слова Морица – правда в её безвозвратной нежданности, в неправдоподобии, что мы живы, а их – уже нет, шли по Нике огнём позора, что она не знала, не чуяла, что случилось. Не заметила, в усталости утра, праздничного, – Мишкиной тишины… Так идёт нож по ещё живой ране. В отчаянии, с каким, услышав, шла навстречу Морицу, тонули и он, и она. Жизнь была та самая помойка.

– Вы – это узнали! – сказала Ника, теряя последнюю соломинку надежды.

– Я спал. Мы все спали. Этот мерзавец воспользовался…

Лицо Морица было ещё худее. Шло пятнами. Глаза уклонялись, узкие его, нарочито жёсткие, блестящие, непонятные глаза.

– Так я пошёл, – сказал шедший с ним, Нике неизвестный. Мориц кивнул, не отвечая. Он, казалось, забыл о нём.

– Прекрасных, к тому же породистых, – сказал он, глядя мимо Ники, и нелепость того, что он говорил (как будто породистость заживо утопленных добавляла к смерти собак!), – показала ей, что и Нику он не замечает – думает вслух. Миг – и Ника поняла, что нелепости в его словах не было, «породистость» увеличивала вину коменданта – в это он и бил, в отмщение. Тотчас, точно отвечая на её мысль, он сказал: – Об этом я написал – в донесении, – его рот криво усмехнулся, выговорил это слово. – Кроме наших, ещё три штабных – две дворняги и пойнтер. Завязать в мешок и с высоты трёх метров…

Многословие Морица лаконично шло в душу ножом. Он опять сделал это движение шеей, точно ему мешал воротничок. По лицу Ники – и она ненавидела себя за это – неудержимо шли слёзы, и рот всхлипывал, попирая волю, стыд, уважение к сдержанности. Ника была бессильна.

Она видела, как летят, грызя друг друга, ужаснувшиеся тьмы и полёта собаки: они знали смерть ещё до неё! Из ручных счастливых, вмиг одичав, став ничьими зверями. В зловонье, жидкое, пять живых тел, борющиеся в мешке… Ещё надеялись? Борясь (друг с другом!). Мишка, самый сильный, Каштанка, самая… Боясь чего-то в себе, Ника было рванулась вбок, прочь – потому, что её тряс вой… И вдруг встала: глаза Морица были совсем не его. Не отвёртывались. Не были узкие. Горели. В них был – Ника вдруг глотнула тот вой и, размыкая его в слова, неожиданно:

– Мориц, – сказала она, – и зуб о зуб (далее был уже тот скрежет, который есть яд) – это же я виновата! Да. Вы не знаете. Я во сне – слышала… Они царапались о мою дверь! Их ловили… Но те – смеялись. Я сквозь сон подумала: люди смеются, значит – не убивают! И я уснула, я – успокоилась, а они вырывались, они же знали, надеялись, что я не отдам их, а я…

– Не надо, – сказал Мориц и вдруг положил ей руку на плечо, как старший (а он моложе её на восемь лет), и по-английски (кто-то шёл): – Be quiet! You see, it won’t help… You aren’t in fault, we all were too tired after this night-work… Но он мне ответит за это, не беспокойтесь! – И глаза его стали узкие, те скифские (стихи Блока) глаза, – я к нему подберу все ключи! Он наших собак запомнит!

Кто-то звал его, к ним шли люди. И он пошёл навстречу той тине, которая часто зовётся жизнью, но он верил, что тина – не есть жизнь.

Ника стояла над открытой помойкой, над открытым люком её дощатого помоста. Там было тихо. Над лагерем плыло серебро облаков, под ними серые, финской стружки крыши белых бараков. Шёл, видно, послеобеденный час.

Люк был чёрен. Нике было трудно от него отойти.

И только в воспоминаниях она топила это горе.

– Что это за крик там? – спросил Виктор, он начинал сдавать в смысле спокойствия своего, будто бы весёлого настроения.

– «Воспитатель» орёт! – отвечала входившая с зоны заметно побледневшая Ника. – Всех, чтобы шли в агитбригаду, там на спектакле начальство будет! А мне так не хочется на спектакль.

– Это вы, Ника, напрасно, – отозвался веселее Виктор, – если будут ставить «Русские люди» Симонова – я готов и во второй раз…

– Голова трещит…

– Ну, это другое дело…

– Да, он орёт «стопроцентная явка!». Уж, кажется, на самом дне, – и то не оставляют в покое…

Часть IV

Из жизни Ники. Смута

Глава 1

Снова Отрадное

Хутор, полуразорённый анархистами, сменявшимися и боровшимися друг с другом, встретил их картиной нежданной.

Но прежде надо сказать ещё одно: в пору жизни у старичка-инженера Ника в часы, когда приходилось быть со всеми вместе, занялась тем, что с детства любила, – мастерством рук, из коробочек, мелочей, ножниц и клея – когда-то в отрочестве – она сделала калейдоскоп, камеру-обскуру и лифт, подымавшийся на верёвочке. Она выпиливала и переплётничала – в ней пропадал мальчик. Теперь она сделала – Андрею, на память об Отрадном и семье всей на удивление – крошечный макетик его узкой комнаты с библиотечной стенкой, окнами в разные стороны сада, с широким диваном, крытым плюшевым пледом, с вазами осенних листьев, художнически в саду собранных, с письменным столом и креслом и – на стене – портретом женщины. Всё было в точности воссоздано: книги – из наломанных спичечных коробков, занавес – из тонкого лоскута, плюш – из бархатной ленточки, не были забыты ни два двухсвечных бра, ни книжки, лежащие на столе, ни чернильный прибор. Там, где была дверь, было стекло. Поворачивая крошку-макет у лампы, рождали солнечные лучи то в одно, то в