Читать книгу - "Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева"

– Я по делу. Живущие у вас, я слышала, начали за городом террор. Начинают и здесь. Завтра будут пороть красных служащих. Фамилии моих начальников – Николаев и Лемкин. Запомните. Их поймали. Я пойду туда, где их могут бить, и если их будут – я пойду и того же себе потребую, я работала там, где они. До свиданья!

Педагог в вицмундире, квартирохозяин властей, целовал её руку: «Вы – Жанна д’Арк!» Проводил Жанну д’Арк до калитки. На другой день долго бродила по улицам перед участком Ника, прислушиваясь к фамилиям вызываемых. Но человек в вицмундире, видимо, защитил их фамилии – ради фамилии Ники. Их не тронули. Вечером вернулись д’Артаньян и Андрей – весёлые, собираясь к отъезду.

(Когда Ника в следующий раз села за свою рукопись, она поняла, что не может вспомнить, куда же они ехали – все вместе в тот ей так памятный день! Выходила нелепость: они ехали – ясно! – из Старого Крыма, где жили, – в Бузулак? Так как же могло статься, что по пути они приехали в Старый Крым – потому что то, что случилось, – случилось в Старом Крыму (звали врача, она бегала на базар – не в степи же!). Но как они могли заехать по пути в Старый Крым, где они жили? Посидев недоумённо и не зная ответа, она решила: ну вот, так я и напишу, что не помню, прошло столько лет! Сколько? Она сосчитала – прошло семнадцать лет! Забыла… это было честнее, чем лгать и выдумывать. Точка.

…Арбы движутся по дороге. Ночь. Луна зашла. Этот путь – единственная возможность им поговорить. Андрей введёт д’Артаньяна в понятие о его новых обязанностях, очертит круг людей, с которыми придётся ему иметь дело: садовник-француз, конюхи, кучера, арендатор фруктового сада Богос, арендатор степи, чабаны, татары-соседи, – к утру, когда они приедут, он будет знать всё. На задней арбе уложили женщин, едут тихо, пусть спят на мягком душистом сене – намучились с этими сборами! Мальчика мужчины взяли к себе – уже спит, как в гнезде, между ними.

Над рогами волов – звёзды.

– Через неделю начнём жатву, – говорит Андрей Павлович.

Огромное небо раскинулось над арбами, то самое, которое на поле сражения видел князь Андрей, Андрей Болконский. Она подумала об этом, что-то подумала Анна, и улыбкой, перебежавшей с губ на губы, поняли, что подумали. (И могли ли – подумать о разном!) Кити и Левин угадывали мелом написанное – начальными буквами – целые длинные фразы – только так естественно! (Как могло быть иначе!) «И как много не знал Толстой», – подумала Ника, лёжа головой на плече Анны, покачиваясь на пружинных слоях сена, блаженно закрыв глаза. Она не смеет шелохнуться, чтоб не спугнуть страшной ей сладости так быть счастливой – не с Андреем, так понимать сердце рядом – не Андрея… Боится сделать малейшее движение, что-то нарушить в этой – впервые – близости. Так бы ехать, ехать ночи, дни и годы…

– И правда, как многого всё-таки не знал Толстой, – говорит задумчиво Анна.

Ника подымает голову:

– Как! Вы – тоже…

– Ну конечно! – улыбается Анна. – Что же особенного? Это всегда так… И это только естественно, когда между людьми такое!..

Лёгкий незримый озноб бежит по Нике – холодно? Или от страха? Но, уже поняв, Анна укрывает её, прохладными пальцами коснувшись её шеи и головы, кладёт назад её голову на своё плечо, но её глаза успели омыть лицо Ники таким всевидящим взглядом, проникнув собой во всю смуту происходящего, что Ника – её уже нет, она уж летит, сорвавшись, в страшную глубь, которая топит всё и с которой бесполезно бороться, – потому, что она сильнее всего, она и есть ты, та ты, которой ты просто не знала, но это самое сердце души… И не может оторвать взгляд от глаз светлых и тёмных, длинных, будто очерченных некоей болевой линией горя; будто не падающей, во весь глаз – слезой, синей. Она не знала, что человеческие глаза бывают такие… Что они могут так глядеть – так горевать – так ликовать, так просить прощенья – и так прощаться уже… Что женская ласка может быть так волнующа – и так матерински чиста, голубиным касаньем… И нельзя отвести глаз… Ничего нет! Только это лицо, прекрасней всего, что зналось. Прощающееся. Просящее простить за Зло, причиняемое! Лицо, не требующее ничего, – и всё-таки просящее пощады – за всё, что придёт потом!

Если б так умереть сейчас…

– Печальные глаза газели… – шепчет одними губами старшая, глядя ненасытно и скорбно в покорные молчащие глаза. Не молящие ни о чём, с бездонного дна пропасти. Хотящие одного – быть с ней, только с ней на всём свете, забыв всё…

(Почему не вспомнит теперь старшая те косы, перевитые жемчужными нитями своей сказки. Почему не сейчас повторит: «Я погубила вас, Асмаведа! Тогда – ненавистью, теперь – любовью…» Но не будем торопить жизнь!)

– Прекрасные глаза газели… – повторяет она, как начаток песни, сама уж теряя власть, – властно и бережно наклоняется торжествующе, как к добыче, смотрит в глаза.

Как будто его позвали, Андрей Павлович вдруг соскочил с мажары. Он прыгнул через её борт – легко, как прыгают с корабля в волны – если пришла пора. Его спутник прыгнул за ним.

Когда татарин остановил волов и соскочившие подошли к своим женщинам, уронив руку в руку старшей подруги, Ника приподнялась на локте. Из глубокого сна она взглянула в глаза Андрею.

За его плечом гасли звёзды. Уж зеленел рассвет.

Надо было спешить с поклажей ехать прямой дорогой. Мужчины вскочили в мажару к своим женщинам. Надо было, дав крюку, заехать в маленький татарский городок к татарину-арендатору.

Состоянье Ники можно сравнить – с обмороком. Но при первом движении Андрея сесть рядом с ней она поняла, что она его не оставит. Но ведь и Анну она не отдаст, значит… Значит, жизнь должна будет справиться с ними – верней, она – с ней. Пережив расставанье с подругой, когда Андрей ещё был вдали, теперь, когда он был рядом, она дала себе роскошь любоваться подругой, сознавать себя победителем, крёзом, владельцем двух несметных богатств! Она знала негу смуты: быть счастливой, не называя, не досознавая, жить в двух мирах одновременно, пировать, не страшась. Грех? А кто мог сулить возмездье? Почему она была виновата, что жила в мире, где Добро одному значило Зло другому. В мире не уживалось