Читать книгу - "Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева"

Пока он говорил, она слушала с печальной улыбкой: «Неужели человек обречён – на путаницу? Связан! Такой человек».

Но когда он договорил последние слова…

– Мориц, – воскликнула она умоляюще (она рисковала на максимальное!). – Вы умеете быть героем! Я уверена, я знаю – вам приходилось! О, и придётся ещё! С этой гидростанцией, с нашей стройкой! Со многими ещё! Ведь умеете! До конца! В большом! Так будьте же героем и в маленьком! Сознайтесь! Будьте честным сейчас…

Последний, самый крупный золотой был брошен – сейчас будет отыгрыш!.. Но страшная машина рулетки повернулась в роковую сторону – и пожрала золотой.

– Я, может быть, умею быть нечестным, – с горечью произнёс Мориц, – но я честен! Я постараюсь сказать ясней.

И так велика была в Нике жажда доверия к Морицу, что она, как та рулетка, на миг – заколебалась. Только чтоб он оказался героем… она была готова сжечь свои корабли! Вопреки всей психологической очевидности!.. Что делает человек с человеком!.. А может быть, действительно прав Мориц, а Ника со своей прямолинейной логикой была не права?..

– Поймите меня! – настойчиво сказал он. – Человек чувствует огромный запас энергии, знаний, уменья. Таланта, если хотите. Чем трудней задача, чем ответственней – тем лучше с ней справляться. И вместо затяжного прыжка в неизмеримом воздушном океане – он привязан, в лучшем случае, к тросу парашютной вышки. Привязан. Привязан, потому что он – неудачник.

– Неудачник? – поражённо воскликнула Ника. «Вы?» – она готовилась сказать это одно слово, когда, кидая за собой дверь, вошёл Виктор. Он шагнул к Морицу.

– Пора начинать работу? – полуспросил Мориц и бросил взгляд на часы. – Ещё три минуты. Как с той вечерней ведомостью?

Нет, нет, не так, – что-то ещё было! Крокетный шар её изумления, вместо того чтобы пролететь в ворота вопроса, – столкнулся с другим шаром – с той самой работой!

Нет, нет, не так! В приостановке её слуха что-то было Морицем ей отвечено, неучтённое её вниманием, неповторимое – навсегда!..

«Феликс» её стучал в этот день с особенно горячим ожесточением. Она работала с полным самозабвением. Она не ошиблась ни разу. Она подала пересчёты – не опоздав. Она ни разу не обратилась за разъяснением. Ей казалось, что она всё сама понимает сегодня! Если в срок туннель подаст в водохранилище первую воду – будет и её волна в воде этой. Может быть, у неё сегодня был – жар? Есть о чём думать! Мориц с температурой работает месяцы! Но когда начался перерыв и все вышли из бюро, точно они только что разговор прервали, обратилась к нему:

– Хотите ли вы сказать, Мориц, – простите, что я вас прерываю! – что в вас нет жестокости, нет грубости? Что они – маска?

– Они есть, но они нарочито гипертрофированы.

– А человек, ваша насмешка над человеком на работе? Садизм?

– Что такое садизм? Как вы любите слова, Ника… У меня это или грубость врождённая, или – маска. Может быть – обе…

– Хорошо. Вы ответили. Я вас слушаю.

– Что же касается слова «балаган», вас смутившего, я ведь повторил ваше, как-то сказанное. От этого слова я легко могу отказаться.

– Отлично, – сказала Ника с горьким удовольствием, – этот термин тоже сойдёт! С чем он только срифмуется, если станет в конце строки?

Мориц не слушал. Он говорил:

– Работа – это широкий концентрический круг. Личное – круг с меньшим диаметром. Центр – общий. Причём эти круги являются величиной переменной… Что есть функция? Функция есть то, что меняется. Диаметр круга – функция интереса и удовлетворённости. Заполнение этого круга пространственно есть некий шар. Он заполнен жизнью. Следовательно, диаметр этого круга определяет широту жизни, вовлечённой в работу. Жизненной потенциальной работы. Это я говорю о большом круге. Что касается маленького – диаметр его тоже переменен. Причём получается интересная вещь: чем шире интерес и удовлетворение, эти аргументы работы, – тем становится шире диаметр большого круга. И если он возрастает в арифметической, скажем, прогрессии, то диаметр меньшего круга возрастает в прогрессии геометрической. Разница между кругами сокращается, и, может быть, практически и имело место такое положение, когда оба круга сливались. Тогда достигается наибольший потенциал!

Он остановился, ища поворот недосказанного.

– Причём ещё интересно, что это вовсе не предопределяется очень большой абсолютной величиной большого и малого круга…

Не надо быть уж очень глубоким психологом, чтобы понять это. Значит, он лгал? Или – давно уж уверил себя в этом? Она стеснялась за него (как мать – перед людьми, перед Виктором, добрым парнем, и перед новыми сотрудниками, и перед каждым случайным свидетелем). Больно было и то, что реже всего грубым он был с этой двоицей: с Худым и Толстым, как она прозвала их, – они сами были грубы, оба. За попытки его эту грубость на работе объяснить «маской» она стеснялась его. Всё реже и реже она с ним спорила: не хотелось… За всё время их совместной работы и жизни – ни одного человеческого слова ободрения и одобрения – в лучшем случае он деликатно о ней молчал. Скажи он хоть раз ей: «Слушайте, ну чего вы страдаете? Разве я не рядом с вами, не друг вам?» Он держал её, может быть, думалось ей, рядом с собой молча, давая волю всем её подозрениям, из которых одно было, что он держит её не за достоинства какие-либо её, а только из жалости. С этим – будь оно так – она мириться никак не могла. В первый же день, как ей удалось бы установить, что оно именно так, – она бы оборвала все нити, к нему ведущие. Но он не давал ей ни убедиться в этом, ни это развеять. В унизительном положении чего-то проблематического он давал ей жить рядом с собой и иногда, когда все, уже утомясь, спали, позволял помогать ему в срочной ночной работе. Понять, что она через силу делает это, чтобы спасти его от какой-то дозы переутомления, – мог ли он? Она пробовала спросить его – он уклонился. Выйти же из его жизни вот так, по своему решению, – она себя не считала вправе: может быть, она всё же нужна ему! Если так – дело менялось – можно было вдохнуть воздух глубоко – и жить. Где-то в самой глубине в ней жило странное чувство, что, пока она тут с ним, ничего не случится, ничего рокового.

На Морица нельзя было положиться. Дать он мог в любой миг больше, чем