Читать книгу - "Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева"

от него ждёшь, но дать от него ожидаемого – он не умел. А жизнь строит ведь второе, не первое!.. (Первое – перестраивает.) Это было в нём женской чертой (быть может – от матери). Давать – нежданно, создавать праздник! Мужской повадки – давать непрерывно, буднично, утверждая фундамент жизни, – в нём не было. Странно ведь, мужественный человек! За своих работников бился как лев: чтоб им всё было (материальное). А в душевной области – был женствен… Ему нельзя по-дружески пожаловаться, по-дружески – напомнить. От него нельзя привычно потребовать помощи – а ведь только эта уверенность в непоколебимой помощи человека создаёт ритм жизни. Своей – женской? – страстью к кажущейся независимости, к соблюдению декорума этот человек разрушал ритм. Не было в ней покоя, «пребывания» – парменидовского. Он, должно быть, с детства вошёл в Гераклитову знаменитую реку, в вечность Движения и Изменяемости…

Это было в первый раз, что Ника не сказала Морицу чего-то, в ней происходящего! Если бы он поправил дело! Сказал бы: «Я – сболтнул, а сейчас злюсь и храбрюсь, упираюсь. Чего вы меня мучаете? Вы же знаете, как тяжело иметь дурной характер! Неужто вы думаете, я не понимаю, что это двойственное толкование слова – лишь бы от него не отказаться! – чушь, недостойная меня? Мальчишеское, неизжитое упрямство – и всё?!» – она бы уж стояла, мысленно, перед ним на коленях, за этот психологический героизм. Но он сделал обратное: гордец, предпочел гордость маленькую (упрямства!) – Гордости сознаться – Большой. Правда, он не ушёл, он не прервал разговора, но почему же не распрямил плеч? Он, до того бравший все барьеры, – этого не взял… Неужели он принял бы, чтобы от любви к нему поглупела, поверив его словам, а не духу его и облику, спорившая с тем, что он сказал. Когда она, автор и женщина, бьётся в стихах за каждую свежую строчку! И он осмелился называть её формалисткой! Когда это именно он упирался за сохранение слова (потому что не всё ли равно – в обидности «балаган» или…).

Неужели не понял он, что не за себя она билась, а за его женщин, за его интимную жизнь, за Ту, которую она приняла в сердце, встретясь на фотографии с её взглядом? Ведь на него был этот взыскующий взгляд устремлён – а он, отодвинув словом «работа» всю остальную жизнь, назвал и Ту – «балаганом».

В таком состоянии недоумения она пробродила, полная тайным горем, все свободные часы шедших дней. Но и силы тайные пробуждались в ней: тетрадь звала её, утешая…

Они – Мишка и Каштанка – всё более расцветали в уже полусобак, когда, кидая на стол рулон ватмана, Мориц швырнул дверь. И сердито:

– Этот сукин кот, комендант, безо всякого основания – потому что бешеных собак тут нет – велел ловить всех собак! Выдумал своей глупой башкой! Делать дураку нечего! – Нике – отрывисто: – Вы, миледи, озаботьтесь охраной псов. Чтоб их не выпускать за ворота. Я вечером принесу из Управления разрешение на пять здоровых собак нашей точки. – И он стал раздавать им ватман для чертежей. Будто не понимая, какую бурю он в Нике поднял, он стал объяснять ей расценки. Только уходя, он бросил вполголоса, проходя мимо Никиного стола:

– Не забудьте, что я вам сказал. Понятно?!

Ника кивнула, вертя ручку арифмометра, подсчитывая смету, следила, не просятся ли псы, выходила во двор прогулять их.

Поздно вечером он принёс вожделенную бумагу с печатью. Этот Мориц во всякое неверно вертящееся колесо вставит палку… Наотмашь бил, без промаху по каждому, как говорил, – головотяпству. И здесь, в своём положении, добивался: для работы «условий», а сегодня – для псов. А они, видно, поняв, что Мориц принёс им охрану, в цирковой игре солнечных зайчиков чуть не сбили его – лёгкого, невысокого – с ног. Отмахиваясь от них, как будто это были мухи, как будто не за них он бился там, в Управлении, почти полчаса:

– Ну, товарищи! – сказал он, кладя на стол свёрток синек. – Смета срочная! Завтра едут в Свободный. Придётся нам сидеть ночь!

Через день:

– Виктор, что делать? – сказала возмущённо Ника, входя в помещение группы. – Шла сейчас по зоне, а комендант этот болванский гоняет наших собак! Чем они мешают ему?

– Эпитет, вами ему подаренный, всё объясняет. Ему же хочется всё время власть свою проявлять, – отвечал, отрываясь от чертежа, Виктор. – Может быть, его раздражает, что они – веселы и не замечают его? – И с философским спокойствием: – Помочь тут ничем нельзя… – И, добро: – Только одним: развивать в себе – самообладание… У вас его, Ника, столько по отношению к Морицу, уделите немного – сюда…

Какая это была прекрасная ночь! Мишка с Каштанкой спали в своём углу, на собачьем коврике, положив крест-накрест головы друг на друга, в бараке включены самые яркие лампочки, почти безостановочно на электроплитке кипит чайник, заварен крепчайший чай. В летнюю ночь распахнуты окна, чёрная свежесть поглощает сизый папиросный дым.

Все остальные бараки спят, одно бюро живёт.

В глубокий ночной час сделали перерыв: ещё раз коллективный чай; доели хлеб, бурно, как работали, – отдыхали. Собаки проснулись. Склонив набок голову, чёрную с жёлтым, стоит Мишка, подёргивая бровями, ждёт кусок, – позади – золотая тень. Стесняясь жадности, Каштанка то отводит жёлтые глаза, то вспыхивает ими, хлопнув зубами воздух, умильно прося. И тявкают оба (Мишка – почти грозно), когда люди, жуя, говоря, – забывают о них.

Под утро, когда Ника досчитывала свою часть сметы, рука вдруг уснула на ручке арифмометра и прямо над собой Ника увидела, в миниатюре, – шишкинских медведей (Мишку и Каштанку…). Но дисциплина – прежде всего, Ника заставила себя проснуться и стала снова считать. Собаки опять спали.

Ника докончила раздел в седьмом часу утра. Обойдя барак, она с торца вошла в женскую комнату. В бараке женщин было мало. Они вставали на работу, подъём уже был. Ника стала ложиться. Сладко спать, выполнив долг. Какая роскошь (и какое же слово «роскошь»! – как морская раковина, шумящая сама о себе, о море – вытянуться засыпающим телом, сознавая, от всего тяжёлого на свете уходишь в сон… И какие же сны! Обо всём, что прекрасно на свете, и в такой изумительной путанице, как у Шехерезады – ковры…).

Звуки, запахи, прикосновения… Снятся собаки: возня, голоса, визг, скребки лап о дверь, ухо настораживается, пытаясь победить сон, но в него льётся весёлый мужской смех. И тотчас рассудок успокаивает было проснувшуюся душу, – смеются, значит, плохого нет… Назад, в тягучий, как