Читать книгу - "Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева"

– Но почему, – сказал Мориц, перебирая на столе чертёжные карандаши, – вы не даёте и его в борьбе с собой? Может быть, он тоже борется… Неужели вы…

– Борется? – спросила она пустым, незаинтересованным тоном. – С чем?

Она не слушала. Она знала всё, что он сейчас скажет. Он мешал ей понять его слова «может быть, он тоже – борется?». И это его «неужели вы» – было сейчас драгоценнее всего…

– …Я знаю, что вы скажете. Что я мои чувства преувеличиваю!

– Преувеличиваете, да – бесспорно.

– Ясно. Я же это сто раз слышала! И это неправда: я только выражаю их равноценными словами. А вы выражаете их чуть меньше – чем чувствуете.

– И ничуть не меньше!! Это неверно, – сказал Мориц. – Но ваши метафоры таковы, что за ними суть пропадает…

Ника не слушала. Она спорила о словах, а думала в это время о другом, что для неё было всего важнее: «Чувствует он хоть что-нибудь ко мне – или нет? Голову себе об этот дикий нрав разбить можно! Он поддерживает атмосферу застенчивости, внесённую моим чувством к нему. Но если у него нет никакого чувства, – то его участие в этой атмосфере застенчивости есть фальшивка! Что он застенчив (притом ложной застенчивостью, как и ложным стыдом стыдится), – это дело другое. Но путаница всего этого меня то и дело сбивает с толку. Намекает – умалчивает… О какой борьбе героя он намекнул? И замял! Что значат слова, что чувства его ничуть не меньше, чем выражает, – а я перестаю понимать что-либо! Он опутывает недомолвками, как паук – паутиной. Но к чему ему быть пауком?..»

Ночь… Ника стоит у окна. Та зимняя ветка, что тогда ловила шар луны, покрыта зелёным пушком. Как всё ясно. Грусть совершенно смертельная… Грусть – меч. Но на этот меч нужно ещё опереться!

– Всё, кроме работы, – балаган! – сказал Мориц.

– Всё? – переспросила она.

– Всё! – отвечал он отважно и дерзко, всем своим существом.

– Так, – сказала она, – и семья, и весь интимный круг жизни… Женни, Нора? Вы уверены в том, что вы говорите?

Она говорила тихо, голосом как за тысячу вёрст.

– Видите ли, – мирно начал он, обманутый мирностью её тона, – иногда является вопрос, поскольку это отношение к работе лежит тоже в плоскости чувства, – не стоило ли поступиться его частичкой (при наличии тонкости у человека).

Морицу и Нике в беседе часто приходилось на миг – пока посторонние проходили через комнату – делаться нарочито туманными, перестраивать фразу как бы о каком-то третьем лице.

– Чтобы привести в порядок отношения с людьми, хотя бы с этими же на работе (не хватало смелости сказать «ведь это было бы выгодно для самой работы»), – потому что думать, что отношения к работе складываются только типом самой работы, есть ошибка…

Но в конце концов он не делает этого!

– Почему, Мориц?

– Потому что страсть к работе оказывается всё же сильнее.

– Так… Значит, это – страсть. Не разум. Берёт верх та, которая сильней. Ясно. И вы считаете, что разум – прав? В этом выборе?

– Да! – с большой гордостью.

– Почему?

– Потому что это всё же высшее благо!

– Для кого? – Они были снова одни. – Для вас?

– Да.

– А для окружающих вас?

– A-а… ну, это в конце концов мало меня трогает!

– Та-ак…

Ведь он мог бы оставлять часть дела на попечение помощника, чтобы не так нацело отрываться от остального мира?

– Видите ли, неполное переключение на камертон работы, оставление некоего звучания, частично, того камертона, в котором он иначе общается с людьми, например, воспринимает искусство, – может быть, отозвалось бы на рабочем камертоне – помешало бы ей.

Ника кивала. Это было точно, честно, понятно. Вот было, кажется, всё сказано. А теперь – шли мысли. Это бывало, как нашествие татар или гуннов, а может быть, тоже род страсти? На пожиранье которой Ника была отдана?

А может быть, дело у него было просто в том, что удачи-то, по бедности (и в более лестной роли!), было для него больше при камертоне рабочем, а не том, интимно-лирическом? Уже гаснут огни… А как бы он в быту разрешал эту проблему: своей и чьей-то ещё страсти к работе, если бы эти два рода работы требовали бы противоположного друг другу: ему обстановки шумной, многолюдной, и, например, её работа, писательская, требовавшая тишины…

«Безделье? – с удивлением спросила себя Ника – о тех словах Морица о днях праздничных (о его пребывании в лирике, отдыхе с музыкой, стихами, дружескими беседами). – Для меня, например, лирика не безделье, а дело, и выходной день – день самой большой занятости. И для Лермонтова, и для Маяковского лирика была – делом. И для Гейне, и Верлена – и стольких!.. Вот отчего мне показалось, что Мориц моложе меня в те майские дни – и по более элементарным вкусам, и по более легковесному погружению в самое существо строчек. Что-то только любующееся что-то было в нём! Так же – как во всём уменье моём ему помогать, не разнимся мы – и в его отдыхе, являющемся моей рабочей средой. Бедная жена его! Ждать человека и знать годы, что, три четверти жизни проведя в работе, он все эти часы, что она топит, убирает, освещает и освещает гнездо, – он считает это гнездо – «балаганом», четверть жизни – в нём греясь и отдыхая – какая это страшная вещь… В роли жены – что? Полюбить размах нефтяных приисков „Города Анатоля“ Келлермана больше друга своего? О ложь…»

В общем, объективно – не было ничего между ними! Он же всегда был так спокоен, так трезв (то – вежлив, то – груб, а то – рассудителен… почти всегда – прозаичен! в отношении к ней – всегда). Ткань эту – меж ними ткала она – «платье короля» андерсеновского! (И он терпелив, между прочим…) «Ну хорошо, – вопрошала она себя неумолимо. – Ты бы простила ему это слово, за которым такая бездна его значения, – «балаган»? Если бы он у тебя за него валялся в ногах? Может быть – да, а может быть – нет, и тогда б не простила… В смертной икоте его простила бы. Это – да. Но не раньше! Потому что – больше её уже не будет, жизни (а мечта та есть, что он бы исправился, длись она…) далью это простить – можно. Близью – никогда. Как назревает прощанье! Неумолимо, как музыкальный финал…»

Что-то свежо, но не хочется уходить от окна. Она сдёргивает с