Читать книгу - "Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский"

достатка, уже далеко не те, что мучили деревню раньше. Но претерпевает изменения и пафос обращения к читателю у Ф. Абрамова. Нарастают ноты гражданской требовательности к деревне, повышается нравственный счет к ее людям.

В явлениях общественного застоя 70-х годов, пожалуй, большинство мыслящих людей склонно было винить политическое устройство, неэффективность системы управления, хозяйствования и соответствующий тип руководителя, противящийся всяким преобразованиям, реформам и новшествам. Объяснение, бесспорно, правильное, коренное, но не исчерпывающее всех главных причин.

Упускался из виду (да и до сих пор всегда ли принимается в расчет?) социальный опыт народа. Уроки, почерпнутые и вынесенные им из истории, потрясения, которые народ испытал в далеком и сравнительно недавнем прошлом, в послеоктябрьские десятилетия и прежде всего в «великие переломы» сталинского правления. Порожденные долгой деспотией, всевластием и насилием верхов при собственном безгласии апатия, разочарования, усталость, нравственная, духовная расслабленность. «Нация рабов, сверху донизу все рабы» — эти крылатые слова, надо полагать, не раз приходили на ум писателю, когда складывались огненные строки его послания. Именно на разновидностях таких недугов в народной среде и сосредоточивает прежде всего внимание Ф. Абрамов.

Наиболее наглядное олицетворение пороков управления и хозяйствования застойной поры 70-х годов, в глазах многих, являл собой часто встречавшийся образец одряхлевшего бюрократа («геронтократа» — по тогдашнему ядовитому обозначению), сжившегося со своим креслом, чуждого народным заботам и интересам, к тому же не всегда чистого на руку. Практическое дело он подменял парадной фразой, собственную никчемность прятал за накопленными с годами регалиями и отличиями. Такие чинуши дремотно благоденствовали на исходе брежневской эпохи почти во всех учреждениях.

Автор «Письма» не снимал вины с «верхов» — ни с существующей системы хозяйствования, ни с руководства. Да и кто столько, как Абрамов, писал об этом прежде? Так что у него, пожалуй, как мало у кого из писателей, было право сказать теперь о другом. Настала пора обратиться к разуму, совести и активности самих людей труда. Указать и на их долю ответственности за происходящее.

В июле 1979 года, уже войдя в колею будней родной деревни, Абрамов обдумывает и пишет статью «В армянском мире». По форме это рецензия на только что прочитанную книгу — публицистический дневник армянской писательницы Сильвы Капутикян «Меридианы карты и души». По сути же Абрамов размышляет об изображении народа в литературе.

Яростное солнце Армении, голубые горы, древние храмы и памятники из красного туфа, асфальтированные дороги, города, лица друзей вновь встают перёд мысленным взором писателя, взглядывающего время от времени через переплеты окна своего деревенского кабинета на заречный веркольский монастырь.

Излюбленные мысли Абрамова доведены в статье до выразительности программной формулы: «Сегодня, когда так обострились в мире национальные проблемы, — писал он, — необходимо поглубже взглянуть на народ, всерьез разобраться в том, что же такое народ и национальный характер. Только ли великое и доброе заключено в нем? Не пора ли от односторонней, порой идиллической трактовки его перейти к трезвому разговору о всей сложности и противоречивости народного организма, его бытия? И не единственно ли правильное отношение к своему народу — ради его же блага, ради его духовного здоровья — видеть в нем наряду с истинно великим и его слабости, его недостатки?»

Тут у Абрамова возникала и необходимость подчеркнуть свои расхождения с некоторыми из тех писателей-«деревенщиков», порой близких друзей и соратников, в чьих представлениях он не принимал романтико-сентиментальную идеализацию истории и традиций русского крестьянства, — с «братьями-славянами», как обозначал он их иной раз… «Писать для народа, — настаивал Абрамов, — значит помочь ему понять свои силы и слабости».

Равнодушие, пассивность, разумеется, обличали многие в литературе. Находили ее у отдельных лиц, в отдельных коллективах. Абрамов одним из первых отважился заговорить о пассивности народа. Причем он вглядывается не только в нынешнюю общественную ситуацию, но и обращает внимание на корни этой пассивности — «застарелой российской болезни», по его выражению.

Выбранный писателем пример — жизни и труда земляков, тех, кого больше всего любишь, лучше всего знаешь, — был тем убедительней и бесстрашней, что означал и двойной спрос с самого себя. Только так можно бороться с равнодушием и пассивностью, со стародавней российской иллюзией и надеждой «на строгого и справедливого начальника, который откуда-то приедет и наведет наконец порядок». Народ — творец собственной судьбы. И он должен это лишний раз ощутить и прочувствовать. Такова была главная идея «Письма землякам».

Из дневников писателя мы знаем, как долго вызревала она у Абрамова, как трудно далась. Уже «загоревшись» «Письмом», он еще больше месяца примеривался так и эдак, размышлял, колебался. Перебирал в памяти факты деревенской жизни, читал текст близким друзьям.

Дневники последних двух с лишним недель подготовки «Письма» полны отчаянных внутренних метаний: нужна ли эта затея? справедливо ли выбрана главная цель? «Все в сомнениях насчет письма… — записывал Абрамов уже 1 августа, — не отвод ли это грозы от начальства? Не пособничество ли объективно? Может, и пособничество. Да где же выход? Пока народ не возьмется за свои дела сам — ничего не будет. А кроме того, надо, очень надо помыть и поскрести наших людей».

17 августа, в день, когда «Письмо» уже набиралось в типографии районной газеты, он заносил в дневник: «Все переживаю по поводу своего „Письма“. Не начнется ли с завтрашнего дня новая полоса в моей жизни? Не отвернутся ли от меня земляки?.. Обидных слов в „Письме“ немало…»

Опасаться неверного, а может, даже искаженного понимания своего выступления Ф. Абрамов имел двойные основания. Его приезды в родные края и здешняя жизнь в собственном доме — этой постоянной «творческой мастерской» — и без того не были усыпаны розами. Немало стараний к тому приложило партийное руководство Архангельской области. В повествовании Л. Крутиковой-Абрамовой «Дом в Верколе» приводится много фактов, выписок из дневников Абрамова, показывающих, сколько повседневного мужества требовала от писателя избранная им линия гражданского поведения, это его современное «хождение в народ».

Даже в родной деревне, не говоря уж об Архангельске, писатель испытывал горечь непонимания. К книгам Абрамова, читавшимся по всей стране и в зарубежье, земляки, за редким исключением, особого любопытства не проявляли. В Верколе вообще мало что читали. Самого Абрамова многие воспринимали больше лишь как местную диковину, а на писательский дом смотрели, как взирают безбожники на дом священника.

«Какой беспредельной любовью надо было любить Верколу, Пинежье, земляков, — пишет Л. Крутикова-Абрамова, — чтобы все видеть, чувствовать и не ожесточиться… Сколько раз за эти веркольские годы терзался он… Нередко приходил в отчаяние, чувствуя свое бессилие и одиночество». Внешний же бойцовский панцирь скрывал натуру мягкую, лирическую, даже романтическую, знающую меру сил человеческих, в том числе