Читать книгу - "Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский"

Как неутешительны и печальны итоговые события книги! В первой ее части колхозники, ища выход своему разочарованию от несбывшихся надежд, поддавшись демагогии и игре темных страстей, отказались от лучшей из лучших в своей среде народного вожака Анфисы Петровны. Во второй части лучшая, работящая и совестливая в Пекашине семья Пряслиных, уступая давлению невзгод и безысходных тягот повседневности, слишком поспешно, безропотно и слепо отдает в ненадежные и чуждые им руки самую жертвенную и добрую среди них Лизку. «Война Михаила-то съела, да мы с вами», — в хорошую минуту на семейном покосе внушала Лиза младшим братьям. Теперь остальные члены семьи «съедают» будущее самой Лизы. Таков жестокий и отчаянный смысл совершившегося на глазах читателя.

Роман «Две зимы и три лета» — это произведение о несбывшихся надеждах, о погубленной юности, о расползающемся, как трещины во льду, людском разъединении, о торжестве насилия, жестокости и изворотливости над добротой, о жалости, заменяющей любовь, о стремлении человека во что бы то ни стало выжить, даже если для этого приходится отказаться от высшего и лучшего, что есть в нем. Грустная книга.

Но это и роман о неистребимой потребности человека воспрянуть, духовно возвыситься, сплотиться с ему подобными, найти свое счастье, о неизбывном его стремлении вверх, к звездам. Недаром образ обманной и падучей звезды счастья проскальзывает в повествовании и им же кончается роман.

Яркостью красок, живописью словом, мастерством отделки картин роман «Две зимы…» вместе с почти одновременно написанной и близкой по содержанию повестью «Пелагея» (1969) принадлежит к лучшему, что создано Ф. Абрамовым в прозе.

Мирской набат, или размышления о норове таланта

Посмеиваясь над собой, однако же и не без гордости, Ф. А. Абрамов вспоминал случай, как однажды, после почти месячного путешествия по США, от океана до океана, по разным штатам, он неожиданно для всех собрал вещички и укатил на три дня раньше срока, хотя госдепартамент и предлагал продлить ему путевку еще на десять дней. Терпежа не было, так истосковался по дому!

Рассказ необычен, но характерен. Абрамов действительно принадлежал к тем, кто болен ностальгией, кто не выносит долгих разлук не только с большой, но и с «малой» родиной.

Хотя бы раз в год, пересаживаясь с одного самолета на другой, затем долго трясясь в «газике» по лесному бездорожью, он навещал родную Верколу. Уже с зимы начинал мечтать, ждал, когда наступит этот день. Хотя бы раз в году ему требовалось вдохнуть воздух своей деревни.

Абрамов стоял «за народное начало в литературе». «Родная земля — неоценимый клад для писателя» — этими словами обозначена не только сердечная привязанность, но и сердцевина эстетики.

Северная русская деревня составляла радость, боль и заботу всего его литературного пути. Сквозь образ родной деревни он постигал облик Родины, России. В проходящем на глазах бытии и смене поколений видел приметы движения истории, черты биографии народа. Из опыта жизни земляков, северного крестьянства извлекал современные общечеловеческие уроки, в унаследованных ими от предков нравственных устоях, традициях, образе мышления, в их речи, острословии, фольклоре черпал запасы нравственного и духовного здоровья. И за всем этим распознавал качества и свойства русского национального характера.

В своем творчестве Абрамов ориентировался прежде всего на звучащую крестьянскую речь. «Деревенская речь современного Севера, — отмечал он, — а все мои герои, как правило, оттуда — неисчерпаемая кладовая. Север хранит заповедный русский язык…»

Заповедный — вот в каком смысле. Еще в XI–XII веках в здешних местах, редко населенных лесным племенем чудью, начали появляться ушкуйники — лихие новгородские люди. Задерживались и обосновывались сильные. В грамотах Великого Новгорода и Пскова XV века уже поминаются многие русские поселения на притоке Северной Двины — Пинеге, в том числе и Веркола. Сюда была занесена первозданная новгородская речь. И этой части Северной Руси посчастливилось (даже татаро-монгольское нашествие сюда не докатилось!) меньше испытать на себе искусственных иноязычных воздействий и давлений канцелярско-бюрократических стилей. В лексике и строе речи северный край, как и в деревянной архитектуре, народных промыслах, обрядах и обычаях, былинах, сказках, скоморошьем острословии — эхе-вспомине о дальних предках — скоморохах, что нашли последнее убежище на Севере — и т. п., сохранил современную самобытность. «В краю родникового слова» — так назвал одну из статей Ф. Абрамов.

По-своему тянется к Северу и литература. Немало почерпнули здесь в конце прошлого или начале нынешнего веков Н. Клюев, А. Чапыгин, М. Пришвин, Л. Леонов. Еще неполных три десятилетия назад мы были свидетелями, как к здешним словесным родникам прильнула набиравшая рост деревенская проза. На Вологодчине — А. Яшин, В. Белов, В. Астафьев, проведший там, правда, лишь несколько лет; на Архангелогородчине — Ф. Абрамов, а затем и авторы младшего поколения, такие, как В. Личутин…

Абрамов пил из тех же родников жадными горстями. Одним из ярких «светоносных людей» всегда оставалась для него нищая-побирушка, великая сказительница Севера Мария Дмитриевна Кривополенова — Махонька, как ее ласково нарекли на Пинеге, землячка. Летом 1982 года Абрамов совершил благоговейное паломничество по местам, связанным с ее именем, выспрашивал древних старух, знавших сказительницу. Махоньке отводилась заметная роль в сюжетных построениях последнего задуманного им романа «Чистая книга».

«Ведь былина из Киева, Новгорода, Москвы, давным-давно переселившаяся на Север, нерушимо сохраняла общерусскую родную речь». Так написал в очерке о М. Д. Кривополеновой слушавший ее еще до революции, молодым, Борис Шергин.

Чутко воспринимал Абрамов словесное искусство и самих этих старших земляков — архангелогородцев, особенно близких к стихии фольклора, — Б. Шергина и С. Писахова.

С Борисом Викторовичем Шергиным, который из певца былин, северных старин, рассказчика сказок и сказаний стал профессиональным писателем, «неповторимым волшебником слова», по выражению Ф. Абрамова, он встречался в начале 70-х годов в Москве. В сборнике публицистики Ф. Абрамова «Слово в ядерный век» (М., 1987) есть наброски воспоминаний об этой встрече: «Впечатление. Побывал в XVI–XVII веках, а может быть, у истоков. Святой, и вещий боян, и монах, и летописец… Вышел с ощущением святости».

Сказочное творчество другого писателя Абрамов тонко разобрал в очерке «Были и небыли Степана Писахова». «Шутки, прибаутки, разные потешки и присказки, всякие подковырки и заковырки вешним половодьем разливаются по его сказкам», — вглядывается в это буйство слова Абрамов. Поскольку, если уж «докапываться до родословной писаховского героя, то он, конечно же, из веселого племени русских скоморохов, тех бывалышных потешных людей, речевое искусство которых и по сие время дает себя знать в языке северян».

Ориентация на живую разговорную речь подчас приводит в прозе Абрамова к