Читать книгу - "Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер"

– Какое же имя ты ей дал?

– А ты сам подумай.

41. У торцовой стены

Летопись моих ранних жизненных впечатлений подошла к концу. Книга написана.

Пока я сидел, склонившись над рукописью, будущая книга была только моей и я был сам себе судья, и, быть может, судья мягкосердечный. Быть может, я порой подкупал самого себя, милостиво прощал сам себе бледность описаний и скудость языка, сам себе ставил пятерки и четверки там, где вполне можно ограничиться двойками и колами. Но вот книга написана, – теперь она перестала быть только моей, теперь она принадлежит каждому, кто ее прочтет. Грядет иной судия – читатель. Он зорче и строже меня, и я заранее прошу у него снисхождения.

Я прошу читателя принять во внимание, что эта книга являет собой не столько перечень фактов и наблюдений, сколько летопись впечатлений – а впечатления у людей очень несхожи; два человека, смотрящие с холма в одну долину, видят ее по-разному. Предуведомляю читателя и о том, что все люди в этой книге – люди действительно существующие или существовавшие, а именно невымышленных людей описывать всего труднее, и еще труднее словесно восстанавливать их облик, если их давно нет в живых. Учитывая возможную неточность в описании характеров и дабы не нанести кому-либо прижизненной или посмертной обиды, я изменил некоторые имена и фамилии. Что же касается цитат из книг, журналов, газет, выписок из домашних и архивных документов, то там имена и фамилии даны в их документальной целостности.

Общеизвестно, что каждую книгу можно уподобить архитектурному сооружению. Есть книги, подобные высоким маякам. Есть книги празднично-просторные, как дворцы. Есть книги торжественные, как древние храмы. Есть книги прочные и мрачные, как крепостные башни. Есть книги-монастыри и книги-вокзалы; книги-тюрьмы и книги-театры; книги-особняки и книги – многоквартирные доходные дома; книги-небоскребы и книги-пирамиды.

Моя книга – не дворец и не небоскреб, не храм и не крепость. Я построил не очень большой дом и вселил в него тех, кого знаю и кого помню, а также и самого себя. Описывая в этой книге очень давние впечатления, я порой отрываюсь от них, уходя в свои более зрелые годы; но, сделав несколько шагов в будущее, я тотчас же торопливо возвращаюсь в свое детство. Тем самым одну торцовую стену моего дома я как бы оставил незачищенной, неоштукатуренной; видна голая кирпичная кладка и даже ниши в ней – там, где когда-нибудь будут пробиты дверные проемы. Так поступают строители, когда собираются в будущем пристроить к зданию вторую очередь.

Со временем, если буду жив и здоров, я присоединю к этой повести другую, где речь пойдет о годах моей юности, о людях, которых знал в зрелые свои годы, о начале моего литературного пути, о Великой Отечественной войне и о блокаде.

Бархатный путь[10]

(Летопись впечатлений)

Сгустки памяти

Настало время рассказать о том, какими дорогами и тропинками шел я к своей первой книге стихов, которая увидела свет в 1940 году. Я здесь – не поэт, не писатель, – я рассказчик, повествующий о том, как он стал профессиональным литератором. Я – старикан у вечернего камина, а вы, уважаемые читатели, – мои гости. Воспринимайте это мое повествование не как письменное, а как устное. Это не дневник, это неторопливая моя беседа с вами и с самим собой. В ней нет линейной строго хронологической последовательности. Ведь порой события, расположенные во времени далеко одно от другого, с годами сливаются в нашей памяти в нечто единое, в сгустки впечатлений – и их уже не разъединишь, не разомкнешь. А начну я с детства. Многое о нем рассказал я в повести «Имя для птицы» – но еще не все.

* * *

Хоть жили мы бедновато, но все же почти каждое лето мать вывозила сестру мою Галю и меня куда-нибудь на дачу – то в Тайцы, то в Старый Петергоф, то в Горелово. Лучше всего запомнилось мне лето 1927 года, проведенное нами в Горелове. Поселок этот считался самым недорогим дачным местом и в то же время славился своей картошкой; там песчаная, очень подходящая для нее почва. Мы сняли две комнаты в одной большой избе. Одну комнату заняла сестра матери тетя Вера с моей кузиной Таней и кузеном Толей, в другой поселились мы. Спали все на полу. Точнее сказать – на сенниках. Эти большие холщовые мешки мы привезли из города, и здесь хозяйка дала нам сена, чтобы набить их. Теперь это Горелово – даже не пригород, а почти что часть города. Трудно поверить, что в те годы это была вполне сельская местность и что мы с Толей, взяв веревки, ходили в недальний лесок – и возвращались с вязанками хвороста. Дрова стоили дороговато, керосинкой – опять-таки из-за дороговизны керосина – пользовались не всегда; часто обед наши матери готовили на плите, которую топили принесенным нами хворостом.

Ребят в Горелове было много, и местных, и дачников. Я сдружился с группой мальчишек и девчонок моего возраста. Мы играли в лапту, в рюхи, в попа-загонялу, ходили вместе к песчаному карьеру, в лес. Среди девочек выделялась Муся-Маруся. Она была красивая.

Написал «красивая» – и призадумался. Ведь я забыл, как она выглядела. Приходилось верить самому себе на слово. Всем мальчишкам она нравилась – и мне тоже. Влюблен я в нее, наверное, не был, иначе бы запомнил ее лицо, – но нравилась. С нею у меня связан один случай, смешной для других, но мне тогда вовсе не казавшийся смешным. Однажды шла небольшая наша компания через поле, отделявшее шоссе от железной дороги. Я все старался чем-то выделиться, чем-то отличиться, чтобы привлечь внимание Муси-Маруси, дождаться похвалы из ее уст. И вот, желая показать свою ловкость, я начал кувыркаться. Увлеченный этим делом, я не заметил свежей коровьей лепешки – и кувыркнулся на нее спиной. Послышался общий хохот. Моя белая с синими полосами футболка оказалась заляпанной жидким коровьим пометом. Отделившись от идущих, я побежал на речку – стирать футболку и отмывать спину.

После этого я три или четыре дня старался не показываться на глаза своим дачным товарищам, а Мусе-Марусе – тем более. На душе у меня было муторно, мне чудилось, что все толкуют о моем позоре и даже кличку постыдную мне придумали – Лепешкин, Говешкин или что-нибудь в таком роде. Но на четвертый или на пятый день как-то так получилось, что я опять