Читать книгу - "Имя Отца. В тени Жака Лакана - Сибилла Лакан"

я несу добычу в укромное место (спокойный уголок, где я могу сесть) и жду идеального момента, чтобы насладиться ею (избавиться от текущих задач, полностью освободить разум).

Этот ритуал порой оборачивается против меня: не каждое послание оказывается приятным. Один адресант пишет только банальности (столько эмоций – и ради чего), другой осыпает меня оскорблениями, тогда как я, узнав его почерк, ожидала лишь добрые слова (в тот день я разразилась хохотом). Однажды случилось и обратное, это было после публикации книги, когда я получила множество писем, наполнивших меня радостью. Я собиралась на ужин в маленьком ресторанчике в своем квартале и по пути забрала почту из ящика. Там было письмо, почерк на котором я не узнала. Письмо было отправлено в Париже. Перевернув конверт, я обнаружила фамилию очень дорогого друга, который уже давно переехал в провинцию и с которым мы много лет назад потерялись. Я тщетно пыталась найти информацию о нем, чтобы отправить ему свою книгу. Я вгляделась в надпись на конверте: инициалы перед фамилией были не его, а его жены. Меня тут же охватило ужасное предположение: если не он сам мне пишет, значит, его уже нет в этом мире. Сжав письмо в руке, я вышла на улицу, дрожа. Тревога во мне росла одновременно с уверенностью. Я шла, ничего не видя, эмоции были на пределе. Открыв дверь ресторана, я заметила столик в стороне от других, расстроенным голосом сделала заказ и открыла письмо: я все поняла неправильно. Д. (отправительница), которая регулярно приезжала по работе в Париж, наткнулась на мою книгу и прочитала ее, она поздравляла меня и просто хотела сказать (одновременно сообщив мне их новый адрес), что отвезет ее мужу в деревню. Я упала на стол в слезах.

Иногда, когда течение времени останавливается, когда она вдруг долго лежит на спине, подложив под голову небольшую жесткую подушку, прошлое кажется ей более реальным, чем настоящее, она думает о далеких вещах, которые проносятся у нее в голове, она остается наедине с собой. И вдруг что-то, что произошло давно, пятнадцать лет назад, если быть точнее (но это было вчера), всплывает в ее памяти. Она вновь видит эту сцену. Стыд не позволяет ей повторить здесь то, что было сказано тогда… Но слова были произнесены, в этом нет никакого сомнения. Быстро, слишком быстро, она не успела подумать. Потом было слишком поздно. Зло было сделано, оно было необратимо, неискупимо. В очередной раз ее сердце пронзает сожаление. О, моя милая.

(«моя милая», именно так она меня называла)

Я говорила себе, лежа рядом с мужчиной, с которым мы были вместе десять лет, – человеком редкой доброты – говорила себе: «В глубине души я всегда боялась мужчин».

Поймите меня правильно. Здесь я имею в виду первоначальную сепарацию.

Она бы хотела исчезнуть в нем, раствориться в нем, стать с ним одним целым.

Но это было невозможно.

К тому же ему не хотелось.

Прошлым летом на моем острове мы с К. подъехали к перекрестку Бар Эс-Кап, туда, где тропа Ка'н Парра соединяется с асфальтированной дорогой, ведущей к маяку на оконечности мыса Кап-де-Барбария, когда вдалеке, справа от нас, мы заметили приближающуюся маленькую энергичную фигурку на роликах, которая очень быстро поднималась по пологой и гладкой поверхности асфальта. (Солнце было в зените, жара изнуряющая.) Это была маленькая девочка, как мы поняли, подъезжая к ней, не старше лет десяти, в светлых шортах и футболке, со средней длины каре, с бронзовой кожей; она ехала, точнее неслась, с решительным лицом, Бог весть куда, потому что начиная с того места, где мы встретились, фермы становятся все более редкими, а за ними следует огромное пустынное пространство, простирающееся от конца дороги до самого моря (за которым Африка!).

Ради забавы я мысленно делала девочку еще более отважной, воображая, что на этом средстве передвижения она приехала из ближайшей деревни (по совместительству столицы острова), до которой было все-таки два-три километра.

Позднее мы несколько раз замечали андрогинную девочку, игравшую в футбол, – единственная девочка среди мальчиков – на поле рядом со школой Капа, мимо которой мы проезжали каждый раз по пути из дома. (Но теперь солнце садилось.)

Этот образ маленькой девочки на роликах, едущей по дороге к мысу, часто встает у меня перед глазами. Почему, спросите вы? Если хорошенько подумать, то вероятно потому, что она представляет для меня образ – священный образ – детства, двойственности человеческого существа, самой сути Жизни.

Брат моего друга умрет. Я размышляла об этом вечером в воскресенье, сидя в полумраке, и помимо грусти за них, которую вызывала во мне эта новость, я неожиданно ощутила крайнее изнеможение. Сегодня К. для меня в некотором смысле единственный близкий человек. Мы почти одного возраста. Его брат всего на пять лет старше него. Иными словами, мы не просто все из одного поколения, но этот брат друга, с которым я встречалась лишь однажды, в связи с нашими отношениями для меня как брат. Учитывая его возраст, объявленная смерть ближе к естественному уходу, чем трагической случайности. Вы понимаете, к чему я клоню: старуха с косой широким шагом приближается к нашим рядам (я не смею сказать, что она уже здесь, и все же…).

Так как же, спрашивала я себя, теперь жить? Торопиться (но можно ли творить второпях?) или все оставить, смотреть, как утекает время, – до конца – не делая ничего? Слишком поздно, я проснулась слишком поздно. И чем, кстати, занимать это время? В то воскресенье я была погружена в мрачные мысли: я упустила свою жизнь, будущего больше нет. Я пыталась найти выход, смысл жить. Комната, в которой я предавалась размышлениям, была настолько же мрачной, как и то, что меня ожидало. Кажется, я неосознанно вспоминала Ивана Ильича и Толстого, потому что я только сейчас отметила их имена в воспоминании. Как бы то ни было, в тот воскресный вечер я мыслила по методу исключения: этого больше нет, и этого, и этого… какой тогда смысл жить? Я задумалась о своей любви к К. Но достаточно ли одной любви, чтобы наполнить жизнь? Тогда я впервые подумала о его любви ко мне, в то время как в памяти всплывали некоторые его слова, которые незадолго до этого он говорил о смерти, в частности своей собственной – слова, которые меня сначала ошеломили, а затем глубоко потрясли. Да, у меня была причина продолжать жить. Что касается заполнения того времени, что мне