Читать книгу - "Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский"

Приведу выдержку из дневника: «Вся церемония гражданской панихиды была похожа на профсоюзное собрание, выступали по ведомствам: Н. Тихонов — борец за мир, В. Лидин — ближайший старый друг, Б. Полевой — от Союза писателей. По залу всюду шныряли одинаково шустрые „мальчики“. Кто-то остроумно пошутил, что „мальчики“, которые стояли с красными повязками вокруг гроба, иногда по забывчивости вытягивались, когда мимо проходили военные чины большого ранга… Как бы старик посмотрел на всю эту церемонию сам, как бы ее описал?! Этот иронический вольтерьянец…»

* * *

Такие похороны писателя были только первым актом трусливой мести со стороны властей. А затем в силу вступил неофициальный приговор — двадцать лет забвения главной книги Эренбурга.

Лето в Комарове

Исповедь «прогрессиста»

В 1969 году я провел почти три месяца в Доме творчества писателей под Ленинградом, в Комарове. В дневнике есть точные даты: с 21 июня по 14 сентября. К этому времени и относится нравственный и литературно-критический урок, полученный даже не столько от Веры Федоровны Пановой, сколько благодаря ей.

Веру Панову до этого я всю жизнь инстинктивно боялся. Ни одна из самых прославленных наших женщин-писательниц, с которыми довелось встречаться раньше или потом, не вызывала такого чувства. Ни резкая и порывистая, рыжая, как огонь, Галина Николаева, сразу влюбившая в себя нас, еще студентов, одним пламенным выступлением с кафедры Коммунистической аудитории МГУ, ни интеллигентная и задумчивая Вера Кетлинская, ни грустно-обаятельная Агния Барто, ни даже литературный патриарх Мариэтта Шагинян, которая, казалось, испокон веку оставалась такой — сгорбленной подвижной старушкой, с черными светящимися глазами, и юной неукротимой пионеркой… Шагинян была живая история, она одинаково легко могла обласкать или взорваться, наговорить кучу захватывающе интересных вещей или накричать, уничтожить. Но и она не внушала такого опасливо благоговейного отношения, как Панова.

Много позже я прочитал такие строки Пановой: «Я вошла в литературу и стала членом Союза писателей СССР в 1946 году, то есть в возрасте 41 года…» И в другом месте: «Семнадцати лет я начала работать в газете „Трудовой Дон“. С тех пор, вплоть до 1946 года, была газетчицей, журналисткой».

Тут же, в автобиографических записях, Вера Федоровна упоминает, что уже в восьми-девятилетнем возрасте сочиняла стихи и прозу и с детства не видела для себя другой профессии, кроме писательской. Как бы походя она сообщает, что в 1933 году стала писать пьесы. («Написала их порядочно. Кое-что из них было премировано, кое-что поставлено, почти все с течением времени напечатано…») Позже опубликовала повесть, очерковые брошюры. Это — не говоря, конечно, о сотнях очерков, рассказов, фельетонов, зарисовок, статей, в которых щедро выражает и находит себя талант человека, пишущего для газеты.

И вот это все, десятки лет собственной жизни, Панова безжалостно отсекает, оставляет за той чертой, с которой ведет счет своему пути в литературе. Этот отсчет и измерение она начинает с общенародного признания своего писательского труда: 1946 год, повесть «Спутники». Что это — гордыня? Может быть. Но одновременно — и самое высокое представление о писательстве, жесткая, бескомпромиссная требовательность к подлинности художественного слова.

В 1946 году на литературном небосклоне неожиданно ярко зажглась звезда Пановой. Книга следовала за книгой, успех за успехом. 1946 — «Спутники». 1947 — «Кружилиха». 1953 — «Времена года». 1955 — «Сережа». 1958 — «Сентиментальный роман». Государственные премии. Пьесы, спектакли, кинофильмы…

Она казалась невесть откуда взявшимся литературным самородком, баловнем судьбы. Во всяком случае так представлялось нам, московским зеленым юнцам, школьникам, а затем студентам-филологам, следившим за шумными газетными дискуссиями по произведениям Пановой, теснившимся в горячо надышанных залах читательских конференций, писавшим курсовые работы по «Спутникам» и «Кружилихе». Всюду и слышно было только: «Спутники», «Кружилиха»…

Невдомек нам было тогда да еще и долго-долго потом, какой ценой все это оплачено. Теперь во всех подробностях узнаешь об этом, знакомясь с последним, что написала Панова, с ее автобиографической книгой-исповедью «О моей жизни, книгах и читателях», изданной уже посмертно (1975; 1980). Десятками лет самых суровых испытаний, изнурительной борьбы, бездомности и скитаний, поденщины ради хлеба насущного, душевной несгибаемости в постижении себя и людей, беспрестанной муштровки точности художнического глаза, слуха, воображения и пера, о чем простосердечно и без утайки рассказано там, достигла Вера Панова права в 41 год произнести наконец: я — писатель. Все предыдущее было ученичество, подготовительные классы.

Глубокая подлинность этих слов состоит в их мужестве. В расчет принимается не внешний успех и сторонние суждения, а только собственный внутренний голос, неуступчивая честность, побуждающая к таким переоценкам, да еще непочатый край сил, дающийся ощущением пришедшей поры духовной и литературной зрелости. Писатель — тот, кто видит, мыслит и говорит по-своему, кто незаменим и неподставим. Только это и надо беречь и ценить в себе. А все остальное — расхожее, шаблонное, заемное, набившее оскомину, тиражирование по трафарету — надо отсечь, выбросить за борт.

То, что Панова в 1946 году вошла в литературу с такой полемической мужественной решимостью, и сделало ее творчество крупнейшим явлением послевоенных лет.

Но настроиться на такую волну и следовать ей было нелегко. Прежде всего по отношению к себе. До «Спутников» Вера Панова и в самом деле не написала ничего такого, что можно было бы поставить на одну доску с этой повестью. Но какой лауреат, в ее возрасте, после десятков лет усерднейших корпений над листами бумаги, столь решительно и бесповоротно заявит об этом? Школой, ученичеством было что? Прожитая жизнь. К такому случаю вполне подошли бы известные строки поэта, если распространить их на сферу творчества: «Когда на то нет божьего согласья, как ни страдай она, любя, — душа, увы, не выстрадает счастья, но может выстрадать себя…»

Выстрадав «себя», Панова своими произведениями несла дух подлинности, беспокойства, желания перемен. Ее книги, как потом оказалось, были первыми «ласточками» той весны, какой стала «оттепель» 50-х — начала 60-х годов.

До лета 1969 года я видел Веру Федоровну только на литературных собраниях, куда обычно приводили обязанности газетного корреспондента. Помню ее в президиуме Второго съезда писателей РСФСР, в начале марта 1965 года. Помню, как в перерыве между заседаниями она неторопливо прогуливалась в фойе. Она держала под руку какую-то женщину и неспешно беседовала. В фойе было многолюдно, шумно, но когда проходила Панова, писатели, не сговариваясь, расступались, почтительно давали дорогу.

Вера Федоровна принадлежала к поколению моей матери. Но мне она казалась совсем еще не старой женщиной, невысокого роста, пышных форм, следившей за собой, одетой, быть может, чересчур