Читать книгу - "Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский"

пар скрытого недовольства, которому дозволило вырваться на поверхность бдительное литературное начальство. А ведь столько за этим стояло! Незадолго до съезда А. И. Солженицын во многих десятках машинописных копий, иногда полуслепых от количества закладок, разослал письмо наиболее авторитетным делегатам. Он предлагал писательскому сообществу страны коллективно потребовать отмены цензуры, уже столько десятилетий уродующей и калечащей отечественную литературу (требование, большинству писателей казавшееся в то время нереальным и даже фантастическим!). Рассказывая о кампании травли, уже долгое время направленной против него, А. И. Солженицын обращался к съезду с предложением вступиться за рядового члена Союза писателей, защищая даже не его лично, а честь и достоинство литератора, право на свободу высказывания…

После этого письма многое затевалось горячими головами в кулуарах съезда, в том числе молодыми писателями, но немногое получило огласку.

Апогеем официального хода съезда стало выступление Михаила Шолохова. Общественное поведение автора эпопеи «Тихий Дон» в последние десятилетия жизни остается загадкой, но что было, то было. Михаил Александрович, как известно, не только выработал стилевой стандарт публичных выступлений, но и сложил для себя некую роль, будто в спектакле масок, которую обычно разыгрывал на широких общественных форумах.

Кто-то удачно пошутил, что он произносил речи народные по форме и казенные по содержанию. Боевой оптимистический задор, почти комсомольский энтузиазм, смесь соленой народной шутки, смачного балагурства и ёрничества, не исключая даже откровенного гаерства, должны были показать, что с трибуны звучит неунывающий голос самого народа, его молодой души, а сочеталось это с защитой самых крайних и обветшалых догм официальной пропаганды. Так было и на сей раз.

Мой товарищ по Академии общественных наук Юрий Борисович Кузьменко, работавший в идеологическом отделе ЦК КПСС, рассказывал позже, как готовилась речь Шолохова. Застарелые пристрастия оратора чувствовались, когда Шолохов с трибуны по бумажке произносил свою речь:

«Меня лично крайне огорчает отсутствие моего дорогого старого друга Ильи Григорьевича Эренбурга. Посмотришь, посмотришь вокруг — нет Ильи Григорьевича, и вроде тебе чего-то не хватает, становится как-то не по себе, сосет под ложечкой, и явная грусть черной тенью ложится на мое в общем-то безоблачное настроение… Где Эренбург? Оказывается, он накануне съезда отбыл к берегам италийским. Нехорошо как-то получилось у моего друга… Не надо бы Илье Григорьевичу обижать всех нас. Ни к чему это… Плохо и то во всем этом, что дурной пример заразителен, и вот уже, глядя на этакую самостоятельность и пренебрежение к нормам общественной жизни Эренбурга, некоторые великовозрастные молодые писатели начинают откалывать такие коленца, за которые впоследствии им будет самим стыдно, когда по-настоящему повзрослеют».

О том, что Эренбург «бойкотировал» парадный спектакль IV съезда писателей СССР, сообщала и зарубежная пресса.

Но почему же он в самом деле не пришел на съезд, не выступил? Физически плохо себя чувствовал? Не надеялся, что дадут слово? А если дадут, то услышит ли его страна? Или же попросту — махнул на все рукой, не захотел тратить остатки сил на словесную перепалку? Запретили врачи — или нестойкость «мыслящего тростника»?

Не знаю. Настало лето, я уехал в деревню, за триста километров от Москвы. Там меня и застигло известие о кончине Эренбурга.

Привожу выписку из дневника: «1.IX.67 г. 23.50. Только что радио (Би-Би-Си) передало сообщение о смерти Ильи Эренбурга, а затем его некролог. Не верится, совершенно невозможно, что умер. Что это за слово такое — умер? Вот сижу, верчу переключатель приемника, чтобы поймать еще хоть что-нибудь о том же. „Маяк“ передал полную программу последних известий, включая сообщение синоптиков, и о том, что тов. Соломенцев и еще кто-то посетили какую-то выставку. А о смерти выдающегося писателя — ничего. Хотел я спросить у И. Г. и никогда не узнаю теперь от него, почему он не пришел на IV съезд писателей, как говорил мне незадолго до этого съезда: „На следующий съезд я уже не приду, а на этом выступлю, скажу все, что думаю…“

Считается, что И. Г. бойкотировал писательский съезд, — так расценили это многие — от Шолохова до зарубежных „радиоголосов“. Но ведь они не знают о задуманном было намерении — сказать „последнее слово“. Разве ему не дали бы его сказать? Раз дали даже Кетлинской и Симонову. А он умер, так и не произнеся этого „последнего слова“. Отчего умер? Ведь еще в конце мая был за границей. И вот тебе!..»

Дальше несколько страниц дневника, исписанных ночью, — о том, какую роль сыграл в моей жизни Эренбург.

Как все происходило, мне рассказывал Борис Слуцкий, ближайший из сравнительно молодых друзей Эренбурга.

Было это на даче в Ново-Иерусалиме. Илья Григорьевич любил копаться в своем садике, возле дома. На этот раз он пересаживал куст тубероз. Сделал нажим ногой на лопату и упал. У него случился инфаркт.

В специально оборудованной реанимационной карете «скорой помощи» Эренбурга перевезли в Москву, на городскую квартиру. Постепенно он стал приходить в себя, дела вроде бы повернулись на поправку. Однажды под вечер пришла процедурная сестра, с очередным уколом. Долго не могла нащупать вену на старческой дряблой руке, попасть в жилу иглой. Эренбург наблюдал за ней иронически. Сказал после укола: «Много я вам хлопот доставляю, а?»

Зашла Любовь Михайловна. «Теперь я, пожалуй, отдохну», — сказал Илья Григорьевич. Повернулся на правый бок и затих.

Когда Любовь Михайловна заглянула снова, он был мертв.

О случившемся Слуцкого известили по телефону. Он приехал самое большее, может быть, через час после смерти Ильи Григорьевича. В подъезде и на лестничной клетке у квартиры Эренбурга уже стерегли вход по двое одинаковых молодых людей в штатском: «Вы к кому? Зачем?» Узнав, кто он, вежливо пропускали.

Уже заполночь, выждав достаточное время, молодые люди, что дежурили на лестничной клетке, предложили свои услуги. Обращаясь к Слуцкому, в котором они почему-то ощутили распорядителя, и показывая на тело покойного, один из них сказал со значением: «Это — Эренбург! Для подготовки к похоронам нам поручено его увезти… Не возражаете?»

Так писатель, все последние годы жизни яростно боровшийся с государственной опекой над личностью, в первые же часы после смерти вновь попал в твердые руки государства.

Даже публичное прощание с писателем было испорчено этим цепким надзором. Улица Герцена, площадь Восстания, другие прилегающие улицы к Центральному Дому литераторов, где установили гроб с телом И. Г. Эренбурга, были затоплены и запружены народом, пришедшим проститься. Вот когда обнаружилось — сколько у Эренбурга читателей!

Но над гробом писателя продолжало твориться тайное глумление. Начальство больше всего боялось, чтобы гражданская панихида не обернулась политической манифестацией. Поэтому близких к Эренбургу литераторов, его единомышленников просто не допустили до выступлений. Панихида происходила нарочито оказененно,