Читать книгу - "Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский"

С Левы Федотова во многом написаны образы Антона Овчинникова («Дом на набережной») и Лени Крастыня, а по-школьному — Лени Карася (роман «Исчезновение»). Кроме того, по собственным словам, Ю. Трифонов «поминал его то в газетной заметке, то в рассказе или повести, ибо Лева покорил воображение навеки».

Данью незабываемым впечатлениям детства и друзьям мальчишеских игр, столь многовидно отобразившихся затем в произведениях писателя, звучит и надпись на книге Ю. Трифонова «Продолжительные уроки» (М., 1975), подаренной автором другу детства доктору экономических наук О. В. Сальковскому (ее приводит в статье О. Кучкина): «На стр. 18-й ты и наш незабвенный Левка… Все мои скромные достижения в деле порчи бумаги — благодаря нашему детству, нашему дому, нашему совместному фанатизму».

Высшим нравственным авторитетом для мальчика оставался отец. Совершивший много крупных, подчас, можно сказать, исторической значимости дел, В. А. Трифонов отличался той степенью даже болезненно-щепетильной скромности, которая только возможна в человеке, отдавшем себя в услужение высокой идее. Подобно другим русским революционерам его типа, он не стремился делать так называемую политическую карьеру, сторонился личной популярности. Ему даже нравилось оставаться в тени. Для себя он ничего не хотел. Таким изображает его Лариса Рейснер, написавшая по впечатлениям 1919 года документальную книгу «Фронт».

В детской памяти остался бытовой эпизод, в котором, конечно, непроизвольно, но тем более четко выразилось присущее отцу пренебрежение ко всякому тщеславию и самолюбованию. Летом семья жила в Серебряном бору. Вечерами, в канун выходных, отец с сыном мастерили бумажных змеев. И что же шло на их изготовление? Военные карты не столь давних сражений, сплошь исчерченные стрелками и значками, обозначавшими боевые операции, передвижение войск, своих и противника, те самые карты, над которыми столько бессонных ночей, мучительных недель и месяцев провел член фронтовых Реввоенсоветов В. А. Трифонов, ломая голову, изыскивая, как лучше отразить и одолеть врага.

Что это за карты, одиннадцатилетний мальчик, конечно, в полной мере понять не мог, но они внушали ему чувство боязливого уважения. Нрав отца он еще раз оценил много позже, уже писателем, когда натолкнулся в его сундуке на часть таких же уцелевших, не пошедших на змеи карт. Валентин Андреевич не думал ни о будущих музеях, ни о почетных архивах, где могли бы храниться реликвии боевой славы, увековечивая доблесть и имя полководца. Карты отслужили свое, и теперь лучшее применение для них была сегодняшняя детская радость.

С этого эпизода, собственно, и начинается «Отблеск костра». «Отец любил делать бумажные змеи, — пишет Ю. Трифонов. — В субботу он приезжал на дачу, мы сидели до позднего вечера, строгали планки, резали бумагу, клеили, рисовали на бумаге страшные рожи. Рано утром выходили через задние ворота на луг… Я бежал по мокрому лугу, разматывая бечевку… Высоко в синем небе плавал и трещал змей, сделанный из карты Восточного фронта, где отец провел такие тяжелые месяцы с лета 1918 до лета 1919 года… Но об этом я узнал позже…»

От отца, с которым он жил вместе недолго, Юрий Валентинович унаследовал и перенял многое. Плотную, коренастую фигуру, казачье здоровье, ровный сдержанный нрав, ощущение скромного человеческого достоинства своей личности, раздумчивость, неговорливость, внешне казалось, чуть мрачноватый вид. Возможно, даже ту сумеречность лица, всегда готового осветиться движением чувства навстречу ближнему, что составляла один из секретов его обаяния. И так иногда вплоть до мелочей, например, до увлечения гирями, которыми младший Трифонов тоже в юности развивал и укреплял свою мускульную силу.

Сызмала сын старался походить на отца, тот на долгие годы стал для него образцом человека. Не изменило этого и тяжкое несчастье, обрушившееся на семью в 1937 году, когда после ареста имя отца сделалось вроде бы публично непроизносимым и стыдным словом.

Через полгода арестовали и мать как «чэсэира» — «члена семьи изменника родины». Над осиротевшими детьми — Юрием и его младшей сестрой, десятилетней Таней — взяла опеку бабушка Татьяна Александровна Словатинская, вышедшая на пенсию.

Несомненно, чувство привязанности сына к отцу после перенесенной травмы укрепляли и те умонастроения, которые поддерживались в семейном окружении Трифоновых, уверенность старой большевички Т. А. Словатинской и таких людей, как А. А. Сольц, в невиновности В. А. Трифонова, обоих родителей. У старой гвардии была своя этика и нередко самостоятельные понятия о происходившем в стране.

В архивах сохранились многочисленные анкеты, которые до 1953 года заполнял комсомолец и начинающий писатель Ю. Трифонов. Они интересны тем, как в своеобразной для этого официального жанра форме запечатлелась в них верность памяти отца.

Там, где это только возможно, Ю. Трифонов вообще избегает упоминаний об участи, постигшей отца. Одновременно с наивной юношеской гордостью, которая, учитывая обозначаемое им здесь же видное общественное положение, какое занимал В. А. Трифонов, объективно могла звучать и почти вызовом, подробно перечисляет революционные заслуги отца («До революции подпольщик-большевик, 4 раза был сослан. После чл [ен] РВС фронтов…» и пр.).

Дело доходило до курьезов. В начале 1951 года, на волне шумного успеха повести «Студенты», Ю. Трифонов почти одновременно заполнил две анкеты — одну для Комитета по Сталинским премиям, другую для вступления в Союз писателей. В ответах графы о родственниках первой из них с исчерпывающей полнотой соблюдены и выдержаны требования буквы тех лет. Ответы в графе второй анкеты ограничиваются перечнем революционных заслуг В. А. Трифонова в том духе, как это сделано в приведенном выше извлечении, и указанием, что он «умер в мае 1941 г.». (О дате смерти семья тогда не получила точного уведомления, поэтому в ранних анкетах и автобиографиях Ю. Трифонова варьируются различные даты: на самом деле В. А. Трифонов умер в 1938 году.)

Опрометчивый поступок повлек за собой серьезные неприятности. В 1951 году, уже после присуждения Сталинской премии за повесть «Студенты», Ю. Трифонову был вынесен строгий выговор с предупреждением по комсомольской линии «за сокрытие факта биографии». Первоначальное решение было — исключить.

События, разыгравшиеся тогда в стенах института, который начинающий литератор окончил, но где продолжал состоять на комсомольском учете, затем близко к реальности художественно воссозданы Ю. Трифоновым. Они образуют сюжетный мост между прошлым и настоящим в одном из лучших рассказов последних лет творчества — «Недолгое пребывание в камере пыток».

Это произведение, явно объединенное замыслом (автобиографические «путешествия во времени и пространстве»!) с циклом «Опрокинутый дом», в свое время из-за цензурной «непроходимости» в составе этой «повести в рассказах» света не увидело (посмертная публикация: «Знамя», 1986, № 12).

Особый смак тогдашней ситуации для охочих проработчиков передан автором так: «Слабая книга внезапно получила премию. Поэтому было сладко меня исключать. И было за что: я скрыл в анкете, что отец враг народа, во что никогда не верил…»

Возникли осложнения и с приемом в Союз писателей. Во изменение первоначального решения