Читать книгу - "Глаза Моны - Тома Шлессер"

– А на картине Розы Бонёр вот этот вол, – она указала на центрального вола из первой упряжки, – точно так же смотрит на нас своим огромным глазом.

– Выходит, тут посредник он. Пустые глаза часто называют коровьими, как будто коровы тупые и бесчувственные. Расширенный черный глаз вола как раз и должен опровергнуть дурацкий предрассудок. Он притягивает наше внимание, вызывает сострадание, вовлекает в картину. В этом ее смысл.

– Знаешь, Диди, что бы я сделала с теми, кто обижает животных!.. И вообще, если бы не мама с папой, я бы ела одни овощи.

– Может, запишешься в Общество защиты животных? В XIX веке у него было много сторонников сначала в Англии, Голландии и Баварии, потом его деятельность распространилась на Италию, а в 1845 году – и на Францию. Роза Бонёр вступила в него одной из первых.

– Так, по-твоему, говорить, что любишь животных больше, чем людей, это хорошо?

– Повторяю тебе, Мона, люди должны иметь право говорить все, что хотят. Ответить на твой вопрос я могу только так. С другой стороны, я совершенно уверен, что к животным слишком долго относились с презрением как к низшим, неодушевленным существам, рабам человеческих потребностей, обращались с ними жестоко и без малейшего сочувствия. Только в XVIII веке такие философы, как Жан-Жак Руссо во Франции или Джереми Бентам в Англии, заговорили о них как о “существах, наделенных чувствами”, то есть задумались об их бессловесных, а потому еще более трагичных страданиях. Это был большой шаг вперед. И я думаю, что Роза Бонёр сыграла немалую роль в развитии нового отношения к животным.

На обратном пути Мона заглядывалась на всех встречных собак, ей хотелось поздороваться с ними, как с равными. Анри посмеивался про себя и в шутку заметил Моне, что вегетарианские наклонности не помешали ей две недели назад в Лувре слопать два бутерброда с колбасой. Но в ту среду ее больше привлекала шоколадная река.

23. Джеймс Уистлер. Мать – самое святое на свете

Лили в школе стала очень резкой. Близкий развод родителей сделал ее строптивым подростком, это чувствовалось во всем: как она говорила, как держалась. Хотя ей было всего одиннадцать лет, но на смену детской непосредственности и беззаботности уже пришли дерзость и развязность. Она теперь не желала носить школьный рюкзак на двух лямках, а, несмотря на неудобство, таскала его небрежно висящим на одном плече. Мадам Аджи наблюдала эти вспышки глухой агрессии. Лили исподтишка мяла, ломала, рвала, портила свои вещи, от бумажных носовых платков до оправы очков.

Часто первое возмущение несправедливостью жизни происходит из-за какой-нибудь мелочи, за которой скрывается куда большая, истинная причина. Жан-Жак Руссо в своей “Исповеди” отстаивал свою невиновность в проступке пятидесятилетней давности: его обвинили в том, что он поломал зубья у гребенки. Эта пустячная история о сломанной вещице и незаслуженном наказании существенно повлияла на формирование личности будущего философа, а следовательно, на литературу и либеральную политическую мысль всей Европы. В общественном договоре, лежащем в основе современных демократий, есть кусочек той сломанной гребенки.

Что можно увидеть, если заглянуть в истерзанную душу Лили? Да, размолвка родителей, предстоящий отъезд в другую страну, где с ней не будет Моны и Жад. Но острое чувство несправедливости, из-за которого ей хотелось крушить все, что попадалось ей под руку, было связано не с этим. И оно оставалось подспудным. Нужно было обладать прозорливостью Моны, чтобы его разглядеть.

Лили все время злилась, пока они делали свой общий годовой проект. Она делала чертеж своей кухни, но каждый раз оказывалось, что не хватает места для кошачьей лежанки. И Мона вдруг вспомнила, как Лили говорила ей на перемене в школьном дворе: “А мой кот… еще неизвестно”, – неизвестно, поедет ли он с ней в Италию. Лили об этом больше не заговаривала, но яростно рвала очередной листок. Тут-то Мона и поняла, что больше всего мучило ее подругу: то, что родители не думали о судьбе кота. Может, они уже все решили: отдать его кому-нибудь или – кто их знает? – бросить. То, что взрослым казалось ерундой, кошачий вопрос, незначительный для взрослых, думающих в это время только о себе, было трагичным для их дочери, отсюда и ее раздражительность. Увидеть это мог только другой ребенок.

И тогда Мону осенила идея. Незачем делать макет кухни Лили, вместо этого надо придумать ее комнату в Италии. Что в ней будет? Конечно, кровать для нее самой. Еще одна, навесная кровать для Жад, обожавшей спать наверху, и матрас для неприхотливой Моны. Рабочий столик, шкафчики по стенам. Но главное, сказала Мона Лили, в этом макете будет лежанка для кота, отличная, похожая на кокон, с ярко-красной подкладкой. Постелька будет означать, что кот – как братик-близнец для Лили.

– Допустим, твои родители разводятся, но разве у них хватит жестокости разлучить тебя с братиком? – сказала Мона.

– Наверно, не хватит!

Лили успокоилась и крепко обняла Мону.

* * *

В среду Анри сказал внучке, что сегодня в Орсе их ждет встреча с художником, чье имя ей уже знакомо.

– Мане?

– Почти! Но не он.

Среди художников на картине Фантена был один американец: Джеймс Уистлер. Мона вспомнила его гордую осанку, а сейчас ей предстояло увидеть большой портрет его работы несколько необычного формата: почти квадратный, чуть вытянутый по горизонтали.

На деревянном стуле, от которого видны только две тонких задних ножки, сидит в профиль к нам пожилая женщина, ее седые волосы убраны под кружевной чепец, с плеч свисают его длинные, тоже кружевные завязки. На щеках видны морщины, брови вскинуты, глаза широко раскрыты и смотрят куда-то влево. Строгое широкое черное платье закрывает всю ее фигуру целиком, из-под подола торчат только кончики плотно сжатых, стоящих на скамеечке ног. Руки сложены на коленях, бледные пальцы сжимают носовой платок, чья белизна сочетается с кружевными манжетами. Поза довольно напряженная, но вся фигура обрисована плавными гибкими линиями. Все остальное на картине выдержано в серых тонах, ни малейшего цветного пятнышка, только серый цвет разных оттенков. Женщина сидит на фоне занимающей три четверти картины светло-серой стены с темной полосой понизу. Оставшуюся четверть занимает занавеска, она доходит до самого пола, на котором лежит старый рваный ковер, написанный так тонко, что почти сливается с половицами. На складках занавески ломаный узор: какие-то косые линии и точки, похожие на лепестки, и еще что-то вроде монограммы. На стене висит, чуть смещенная влево от центра, небольшая картина