Читать книгу - "Глаза Моны - Тома Шлессер"

живописи. Один, так называемый иконографический, стремится понять, о чем говорит миру изображенное на картине, а другой, “формальный”, рассматривает ее как нечто самоценное, независимое от реальности.

– Было бы удобно, – ответил он, – считать, что картина говорит понемногу о том и о другом. Но ты права, это разные вещи. И вот я прошу тебя: определи сама. Чему учит нас эта картина, наполовину аранжировка, наполовину портрет: что каждая мать священна или что живопись – это, прежде всего, область чистых форм и красок?

Мона заколебалась. Маленькая девочка, которая жила в ней, разумеется, сразу решила, что этот холст Уистлера – хвала материнству. Но она чувствовала, что второй вариант более серьезный и более созвучный умственному содержимому картины. Значит, ее ответ не должен быть простодушным. От этой неожиданной задачи она пришла в смятение. Она так гордилась, когда дедушка разговаривал с ней как со взрослой, и теперь ей надо было не упасть в его глазах, остаться достойной доверия, которое их объединяло. Поэтому она долго не могла подобрать слова, которые показали бы, что она понимает, какой переворот совершил Уистлер в живописи, и может выразить это со знанием дела. Но эти умные и точные слова никак не находились и не произносились. Вместо этого у нее вырвались совсем другие:

– Эта картина говорит нам, – бесхитростно сказала она, – что мама – это самое святое, что есть на свете.

Анри молчал. “Эх, – подумала Мона, – Диди хотел, чтобы я сказала про краски и формы”. Но Анри был счастлив: какая цельность и непосредственность суждения! – да, он был счастливейшим дедом в мире. Его переполняла радость. Как же ему повезло иметь такую необыкновенную внучку! Ведь и правда: любовь – первоисточник искусства.

24. Джулия Маргарет Камерон. В недосказанности трепещет жизнь

Камилла ничего не поняла из объяснений Поля, кроме того, что ему удалось получить какие-то неожиданные доходы. И она пришла в лавку, чтобы во всем разобраться. Моне не терпелось самой обо всем рассказать маме, и она отвела ее в подсобку, где все началось: несколько месяцев тому назад она случайно наткнулась тут на ящик с раскрашенными свинцовыми фигурками. Она выставила одну из них в лавке, и ею заинтересовался один чудаковатый пожилой посетитель. Недавно она выставила еще несколько штук, и тот самый любитель появился снова и скупил их все разом. Он оказался чиновником высокого ранга в отставке. С тех пор забегал еще дважды и каждый раз уносил с собой добычу. Да еще обещал немедленно приходить, как только в лавке появятся новые фигурки Вертунни. Камилла слушала Мону, не перебивая, но на ее растерянном лице было написано: “Могли бы сказать мне раньше!” Поль продолжил рассказ: этот клиент, довольно симпатичный, ни о чем не спрашивал, сам устанавливал цену и платил наличными. Он просто обожает эти фигурки, покупает их для диорам, показывающих сцены из его собственной жизни. Чтобы он не пресытился, Поль и Мона договорились выдавать ему не больше дюжины за один раз. Впрочем, в ящике оставался внушительный запас: штук триста, не меньше. Товар был неучтенный, так что можно было рассчитывать на пятнадцать, а то и двадцать тысяч евро черной прибыли. Камилла недоверчиво скривилась, и Мона показала ей свинцовых человечков: толстый начальник вокзала, школьник за партой, долговязый велосипедист, напоминавший незадачливого месье Юло[17].

– А вы не подумали, что я могу знать, откуда взялся этот ящик? – со вздохом сказала Камилла.

– И правда, не подумали, – растерянно пробормотал Поль. – В самом деле, дочурка, надо было у нее спросить…

– Тогда вы, может быть, узнали бы, что распродаете мамину коллекцию.

– Мамину? То есть твою?

Камилла покачала головой:

– Нет, моей мамы. Колетты.

Все огорошенно молчали. Но неловкая ситуация развязала Камилле язык. Она грустно, но душевно улыбнулась и рассказала, что после смерти Колетты Вюймен, жены Анри и бабушки Моны, надо было разобрать ее вещи, и Анри попросил Камиллу забрать, засунуть куда-нибудь эти фигурки и забыть о них. Но вот они вдруг обнаружились.

Мона почувствовала, что совершила непоправимую глупость, глаза ее налились слезами, но Камилла тут же прижала ее к себе и не дала расплакаться.

– Прости меня… – прошептала Мона.

– Перестань, ничего страшного. Наоборот, мама была бы только рада, что эти ее штучки кому-то понадобились. Она бы посмеялась над этой историей. Все хорошо!

– Мама, ну расскажи мне хоть что-нибудь…

– А вот это нет. – Камилла сердито перебила дочь. – Не проси меня говорить о твоей бабушке. Не сейчас.

* * *

В солнечную погоду на площадке перед входом в музей Орсе всегда толпились люди, особенно вокруг статуи носорога со складчатой шкурой. Работа Альфреда Жакмара, как было указано на табличке. В ту среду перед носорогом молодая пара старалась сделать селфи на телефон. Мона узнала их: те самые влюбленные, с которыми ее дедушка разок-другой разговаривал в Лувре. Она подбежала к ним, чтобы помочь.

Парень с девушкой, увидев Мону и Анри, радостно закричали: “Не может быть!” И после того как Мона навела на них камеру и сделала снимок, стали настойчиво предлагать, в свою очередь, запечатлеть ее вместе с дедом. Мона лихорадочно запрыгала около деда, пока он, уступив, не посадил ее к себе на плечи. Она тут же взмахнула руками, и из них двоих получилась живая шевелящаяся статуя высотой в три с лишним метра. Позади виднелась искрящаяся под солнцем Сена, мост Руаяль из пожелтевшего камня, а где-то вдали игрушечный Лувр с крылом Денон. Фотография получилась отличная, и она как нельзя лучше предваряла тему очередной беседы, предметом которой стал снимок 1872 года, сделанный Джулией Маргарет Камерон.

Черно-белый поясной портрет женщины. Черное – это и фон, и одежда модели, сплошное темное пятно. А белое – несколько десятков похожих на летучие искры вкраплений на заднем плане, видимо, цветки и листья, и главное, безупречной формы лицо на длинной шее. Голова чуть откинута назад, подбородок чуть вздернут, как будто фотограф снимает снизу вверх, придавая модели горделивую осанку. Черты лица правильные, мягкие, очертания симметричные. Светлые волосы разобраны на прямой пробор, они облегают лицо двумя полукруглыми волнами и покрыты тонким чепцом. Дугообразные брови, очень большие выпуклые веки, идеально круглые глаза, закругленный нос, волевой подбородок и красиво изогнутые губы. Женщина не улыбается, но ее открытый взгляд и изящный рот с легким, будто капля краски, бликом на нижней губе создают впечатление исходящего от нее света. Не скажешь, что лицо невыразительное, но и точно определить выражение