Читать книгу - "Растворяясь в песках - Гитанджали Шри"

Приказ сверху? Кто там сверху, и что за приказы? Очень закрученная интрига.

А эти Дилип Кумар и Мадхубала, Сунил Гаваскар и Имран Хан, эти утешения и ободрения? Что это? Новая интрига? Чтобы усыпить нашу бдительность? И тогда изрешетить?

Дочь постарела. Волосы на висках поседели. Появилась одышка, как при астме.

– Если что-то нужно, дайте знать. Любые жалобы – дайте знать.

Дыхание Дочери сбивается все сильнее. Нам крышка. Это хитро продуманный план. Хотят ослабить нашу защиту, чтобы мы сболтнули что-нибудь такое, и уж тогда наша песенка спета. Принесут в жертву. А до тех пор корми, пои и украшай цветочными гирляндами.

Цветы уже подготовили. Ведь у второй женщины просьба за просьбой.

– Что за угрюмую, безжизненную обстановку вы здесь устроили? – отчитывала она Наваза Бхаи. – Травку хоть посадите, цветы.

И Наваз Бхаи принес растения, совок, удобрение и лейку.

Неужели Мама не понимает? Что это тюрьма? Вот так исполнять любые желания. Уловки. Показуха. Приемчики, чтобы ослабить тебя. И когда совсем обмякнешь, тебя прирежут. Неумышленно она помогает осуществить их план.

Несмышленая. Она похожа на крошечную куколку, одетую в просторную абайю, которая стоит опершись на трость. Разбила клумбу в спичечном коробке. Без конца воркует и обсуждает крикет с убийцами. Очистила от сорняков, сухой травы и камешков. Руками рыхлит землю. Похлопывает, чтобы разровнять. Аккуратно собрав совком малюсенькие корешки, поднимает растения, усаживает их в приготовленные лунки и укрывает землей. Безбородый убийца приносит воды в лейке, и Мама поливает только что посаженные цветы.

Наваз Бхаи принес и горшки. С такими же растениями. Но большими. Вот и цветы. Бархатцы.

Я видела, как на Ид аль-фитр на козла вешают гирлянду из бархатцев. На клумбе еще не зацвели, сколько ждать еще? Поэтому принесли в горшках. Все это – их шутовской спектакль, а Мама, дурочка, участвует в нем.

– Гул-е-оуранг, – говорит Наваз Бхаи.

– Зафаргул, – говорит один убийца.

– Гулфишан, – говорит другой.

– Гулхазара, – добавляет третий.

– Бархатцы, – говорит Мама и продолжает: – Какая разница, как назвать, ты – так, я – эдак, как ни назови – они на все согласны.

Хайбер молчит. С наступлением темноты на него покрывалом опускается безмолвие, и кажется, что это только первый из множества слоев ночи.

21

Хлопая крыльями и кувыркаясь в воздухе, как будто кто-то выстрелил ею из ружья, прилетела ворона. С громким карканьем она повисла на минарете, потом сделала усилие и, тяжело дыша, уселась.

Внизу Мама, по локоть засунувшая руки в землю, услышала, как кто-то пыхтит, и щурясь посмотрела наверх: «Да не может быть!» Ворона увидела, как та смотрит на нее, и наверняка подумала, что в земле она ищет червяков. За один взгляд они оценили друг друга, примерились и смирились. Как это было и в прошлый раз. Теперь она когда угодно прилетает посидеть на минарете и вспарывает тишину своим карканьем. В котором слышится «Рам-Рам».

Кажется, Мама сидит, укутавшись в землю, а Дочь – в свою накидку. Мама начала разговаривать с вороной, и, решив, что это самец, называет его Коува[187], а Дочь разговаривает с щелями и трещинами.

С опаской ворона соскакивает вниз, на крепостную стену, в глазах тревога, крылья наготове – если вдруг заварушка, успеть взлететь. Мама грозит пальцем, но на лице у нее улыбка. В следующий миг, повернувшись, она обнаруживает приятеля Коуву сидящим рядом с ней в земле. Тот отпрыгивает на два шага назад, увидев Мамин грозный взгляд.

– Даже и не думай! – говорит Мама. – Даже и не думай совать свой клюв в эти нежные листочки.

Несколько бутонов. Мама поглаживает их пальцами. Раскладывает на них ломтики солнца.

Тук-тук – Коува с почтением стучит клювом о землю. Мол, нет, ваши корешки, листья, бутоны ни в коей мере от меня не пострадают. Мне нужны червяки. Или роти. Он с вожделением смотрит на кусочки, лежащие на подносе рядом с Маминым стулом, а Мама следит за его взглядом.

– Уж больно длинный клюв у тебя, махараджа. Кражу задумал? Это тюрьма, махараджа, не теряй рассудка. И ты без визы? Пожелай себе удачи. Тебя тоже представят Али Анвару.

– Али Анвар уехал в командировку, – сказал Наваз Бхаи. Тот самый Наваз Бхаи, который зовет Маму «Амма джи». И который оставляет дверь незапертой, ни на цепочку, ни на замок.

– Теперь все, что нужно сказать, я скажу только ему, – говорит Мама вороне, протягивая ей кусочек нана.

Мама разговаривает с вороной, а Дочь рассказывает закутку во дворе. Вот так мы и будем жить теперь. Наполовину здесь, наполовину там. До каких пор? Почему? Мне нужно встретиться с тобой, К. К. Хоть разок. Перед смертью. Чтобы попросить прощения. За то, что ты был рядом, а я не замечала. Нос воротила. «Отпустите меня», – скажу я этому таинственному Али Анвару, когда он придет. Если придет.

Мама не шелохнется, пока он не придет. А если потом шелохнутся эти автоматчики, то нам уже не шелохнуться никогда. «Ой, тихо ты», – цыкает она раздраженно то ли на собственную накидку, то ли на Маму, беседующую с вороной. Прислушивается. Смеется и разговаривает не со мной, а с вороной. Эта улетит, найдет еще кого-нибудь. Возьмет бархатного клеща, посадит к себе на ладонь и будет с ним болтать. Вот только я – никто. Моя жизнь – ничто.

Даже разговаривает с этими обмякшими убийцами. Чьи автоматы обмякли так же, как их руки и ноги. Теперь они мало похожи на солдат, больше – на развалившиеся колонны и стены. Или садовников. Пропалывают грядки по ее указке. Пускают нам пыль в глаза.

– Ну-ка, ну-ка, – говорит Мама вороне.

Или это было «кар-кар»?

Ворона уткнулась клювом в Мамины ладони.

Мама разговаривает с ней. Дразнит.

– Эй, обжора! – Потом увещевает: – Бери, что хочешь, сынок, никого нет, только не трогай растения. – Потом продолжает в киношной манере: – Любил ли ты кого-то в своей жизни? Вручил ли кому-то свое сердце, полное любви? – И уже философствует: – А настоящая любовь только та, которую суждено потерять?

Потерянная любовь настоящая. По-настоящему потеряна, потеряна настоящая.

«Про меня говорит? – встрепенулась Дочь. – К. К. Ты и я? Ты – моя настоящая потерянная любовь». Вспоминает своего племянника Сида. Представляет, как он берет гитару и задорно выводит в стиле диско: «По-о-отерянная-я-я-я на-а-астояща-я-я-я». К. К. смеется, отбивая ритм руками и ногами.

Какая же я одинокая. Дочь впадает в отчаяние. Где я? Я есть вообще? Своя хоть для кого-то? А для себя? Ни для К. К., ни для себя.