Читать книгу - "Крушение - Виктор Серж"

Ардатов не шелохнулся:

— Только меня уже здесь не будет.

Доктор Морлен-Лесобр поднял свою маленькую круглую головку с начесанными на лысину редкими волосами. Скрестил руки на стекле, покрывающем письменный стол.

— Ничего не могу поделать, месье. Журнал продолжит выходить. Наше дело не должно зависеть от разных невзгод, которые рано или поздно пройдут.

Ардатов смотрел на него с интересом. Наконец я вижу одного из них вблизи, и он не идиот, вовсе не идиот. Он их ждет! Вас используют, месье, и оберут дочиста. Ардатов сказал насколько мог любезно, но приоткрыл в усмешке помимо воли старые, пожелтевшие от табака зубы (отчего стал чем-то похож на бульдога, который скалится, прежде чем укусить):

— Я поистине восхищаюсь, месье, вашим хладнокровием в такое время… Я собираюсь провести на Ривьере не больше двух недель. Если я задержусь подольше, прошу вас передать четыреста франков, которые вы мне должны, на благотворительность…

— Не сомневайтесь, месье, я перечислю их в Красный Крест, — холодно ответил Морлен-Лесобр.

Клоунская улыбка исчезла с лица доктора Ардатова, когда, кивнув на прощание, он взял пакет, положенный им на крышку пишущей машинки. До Морлен-Лесобра донесся краткий диалог, состоявшийся в приемной между переводчиком и секретарем:

— Вы не возьмете два последних номера нашего журнала, месье?

— Нет, — задумчиво ответил доктор Ардатов, — обязательно отложите их для меня, — он промолчал секунду, — в помойное ведро.

В витринах квартала Сен-Сюльпис мирно дремали церковные образа и старинные вещи. Профили Богородиц в современном вкусе уместно смотрелись бы в будуарах с приглушенным светом. Бронзовые Христы напоминали манеру Родена: они создавали ощущение плотских мук ровно в той мере, чтобы покупатель посчитал их произведениями искусства. Ардатов задержался на мгновение перед металлическими образками, призванными защитить сердце солдата благодаря сверхъестественной силе — ибо может ли тонкая полоска стали остановить пулю? «Что осталось от веры в этих поделках? Они удовлетворяют слабую потребность в утешении, без глубины и без страсти, робкую и пристойную. Создают душевный комфорт, наподобие фарфоровых фигурок на этажерках. Подлинный зов веры выставит их в истинном свете — пустые безделицы для пустых душ. Но зова не слышно, совсем не слышно… Его еще услышат».

Несколько раз в день на Ардатова внезапно накатывала усталость. Если раненые в стане победителей выздоравливают быстрее, чем побежденные, как утверждает один врач, то в старости люди успешные должны быть здоровее и крепче уцелевших бойцов за проигранное дело. Малодушие можно отчасти преодолеть, если ясно мыслить, держаться изо всех сил, понимать, что история готовит нам реванш, быть твердым и упорным. Отчасти — но не до конца. Возможно, самая трудная борьба происходит между мыслящим существом и существом плотским (плохо питающимся), которое питает ум, помогает ему возвыситься над самым собой, но порою и принижает…

Ардатов присел на скамейку на площади Сен-Сюльпис. На лотке торговца прессой лежали журналы «Мари Клер» с глупыми красотками на обложках, «Рик э Рак», в котором смех, это проявление полноты жизни, тонул в глупости, предательский «Гренгуар»[45]; утренние газеты пестрели тревожными, лживыми, отчаянными заголовками о поддержке американцев, военном гении Вейгана[46], сопротивлении до конца, взывали к памяти Жанны д’Арк и битвы на Марне[47], уверяли, что неприятель выдыхается… Ни одного живого слова, ни одного подлинно мужественного клича — поражение не оставляло сомнений, и линотипы посыпали его градом ненужных фраз. Вот до чего дошло печатное слово, продажное и прирученное…

Автобус линии Q останавливался между газетным киоском и антикварным магазином «Брикус а Бракуй»; на афишах кинематографа «Бонапарт» нереальной красоты женщины протягивали накрашенные губы для поцелуя, им недоставало гордой простоты, которой тем более не существует в действительности… Но площадь была реальна; две тяжеловесные несимметричные башни церкви серовато-охристого цвета, густая листва деревьев, играющие дети, набожный и не слишком грязный нищий, быть может, имеющий сбережения в страховой кассе, дамы в черном, бредущие вдоль фасада храма… Сюда почти не доносилось дуновение экзальтированных, пьяных, нелепых, ребяческих и отчаянных идей, тихо перегоравших в кафе Монпарнаса, или напускного профессионального исступления обнаженных девиц из ночных заведений… Если бомбы не обратят в щебень и пыль «Сфинкс», его покорное стадо среди зеркал останется неизменным; пять десятков красоток будут ждать выгодной (и тяжелой) работы с приходом мужчин-победителей, выживших в танковых боях. Все голодные самцы одинаково жадны, одинаково грубы и ласковы, а после — одинаково опустошены. Различия между ними, бесконечные и бесконечно малые, никогда не выводят их за пределы общего круга, в котором они вращаются, безымянные, разноликие и разноголосые. Ни один не выделяется из толпы дольше, чем на мгновение, хотя каждый ощущает в себе жизненные силы, принадлежащие только ему. Для всех мужчин, над которыми навис меч, обладать незнакомой женщиной, забыться с ней и затем очнуться в поту, с пьяным, полубезумным смешком — доказательство жизни, награда за близкую смерть. Женщина, доступная всем, это знает, она лишь на краткий миг отмечает наружность и жесты. Бельгийцы, испанцы, поляки, англичане, лотарингцы, бретонцы, южане, жители Франш-Конте, а завтра, возможно, парни из Пруссии, Бранденбурга, Силезии, Тироля, с берегов Рейна — разница невелика, есть только грязные или чистые, милые или полные скоты, порочные или стыдливые, считающие каждую копейку или те, кому наплевать на деньги, и хороши лишь последние. Так, наверное, рассуждают девицы. Война, мир, революции, диктатуры — для девиц это ничего не меняет, и это доказывает, что ничего по сути в мире не изменилось до сих пор. И эти бредовые рассуждения, которые показались Ардатову частью великой истины, лишь подтверждали в его глазах постоянство полового влечения.

Он почувствовал себя лучше. Сквозь листву деревьев его пригрело солнце 11 июня. Он вспомнил эвакуацию Киева в 18-м; уже непонятно было, кто в кого стрелял на затерянных перекрестках. Каждую ночь город охватывала паника. Повсюду слышалась беспорядочная пальба. Обезумевшие часовые стреляли во тьму, чтобы придать себе мужества; другие обстреливали черные окна; маявшиеся без дела убийцы палили прямо перед собой вдоль улиц; мальчишки подстреливали похотливых кошек, вышедших на зов котов… Среди этой пальбы в еврейских кварталах нарастало предчувствие погрома. Какой-нибудь почтенный старец с длинной желтоватой бородой неожиданно впадал в транс. Дети жалобно жались к его ногам, а он пронзительно выл, стуча ложкой по пустому котелку. Вокруг него поднимались стоны, рыдания, молитвы, причитания, бред. Плач прокатывался по улицам точно волна; непрестанный вой огромного раненого зверя стоял над городом. Ардатов, стоявший на часах у дверей штаба, думал, что звуки эти исходят из глуби веков; так плакали разоренные города в Средневековье; а тысячелетиями ранее мужчины из осажденного