Читать книгу - "Крушение - Виктор Серж"

невыносимый тупик. Близилась неотвратимая опасность, и нечего было защищать, нечем было защищаться, каждый понимал это более или менее ясно. Республика, парламент, всеобщее избирательное право, Народный фронт, обман на обмане, больше ни во что верить нельзя. Соцпартия, компартия, ВКТ[54] — все рухнуло, ничего не устояло… То, что осталось от демократии — управляющие Банком Франции, сталелитейные магнаты, декреты Сарро[55] и концлагеря для испанцев, — обломки общего распада, их защищать и не стоит… Воевать ради этого — да можно со смеху помереть или рвать на себе волосы. Но так и сделали. Посмотрим, что будет дальше. Нужна новая Франция в новой Европе. Иначе — смерть.

— Я вижу, — сказал Ардатов, — диалектику больших чисел, экономической необходимости, стечения обстоятельств. Никто в мире не владеет ситуацией, я хочу сказать, не осознает достаточно ясно, что она сложилась сама собой; не было ни одной общественной силы, которая смогла бы решительно и сознательно вмешаться в ход событий. Большие числа, необходимость, обстоятельства действовали вслепую, сами по себе… Нацисты — чудовищные порождения старой консервативной Европы. Им платили, чтобы они ее защищали, а они предают ее, раскалывают и хоронят. Они не глупы, но их заклинило. Они сами завязали себе глаза повязками антисоциализма, иррациональности, бесчеловечности, антисемитизма; слишком много повязок для неплохих техников и организаторов. Они, возможно, воплощают в себе беспощадное, а значит, глупое отчаяние населения страны, где революция захлебнулась в крови и интригах, где умеренный социализм обанкротился, коммунизм обанкротился, капитализм обанкротился, разум и гуманизм обанкротились, ибо оказались бессильны, а властители обанкротились, поскольку, не отрекаясь полностью от себя, не могли стать ни разумными, ни гуманными…

Нацисты сделались могильщиками старой Европы; но, выполняя свою задачу, они порождают ненависть и необходимость своих собственных могильщиков. Через три, пять, десять лет их сметет ураган, который они вызвали… Остановиться они не могут.

— А наш час придет?

— Весьма вероятно, но возможно также, что нас уже не будет, ни вас, ни меня. Но это будет все-таки наш час.

Может статься и так, что он окажется бесконечно далек от того, как мы его себе представляем, — и мы его не узнаем.

Ардатов говорил, как обычно, убежденно, слегка замедляя темп речи, чтобы подыскать нужное слово, сам себя вопрошая, чтобы ответить с полной уверенностью. Он был открыт и называл себя оптимистом, но его оптимизм и открытость отдавали безучастностью, едва ли не равнодушием, которая, казалось, скоро выльется в печаль, даже в отчаяние.

«Вы и я, — мог он сказать, — мы в действительности не имеем никакого значения; мы — песчинки, составляющие дюну, временами у нас бывает проблеск сознания, и это самое главное, но — неэффективно. Форму дюны определяет ветер, сознание мыслящих песчинок не влияет на нее никак. Мы до смешного преувеличиваем нашу важность; мы были бы гораздо человечнее, если бы отвели взор от себя самих и увидели всю широту жизни и истины, лишь мельчайшими частицами которых мы являемся… Это могло бы разочаровать, ибо мы вдруг осознали бы, что в определенные моменты истории для нас нет места, и все самое лучшее в нас не нужно никому… Если вы меня спросите теперь, что происходит с миром, я отвечу: он идет своим путем, который нам следовало предвидеть, и идет именно к осуществлению наших надежд — только переступая через нас. Мы бессильны, и это не восполнить ни революционной риторикой, ни духом самопожертвования. >

Испанская революция была обречена заведомо, забастовки мая 36-го обречены заведомо, несмотря на видимый успех, Народный фронт отрекся от себя заведомо, европейские демократии, выпестовавшие фашизм, разгромлены тоталитарными военными машинами заведомо; но и эти последние обречены, заведомо побеждены побежденными, разумными военными машинами, американской и русской, которые все равно возьмут верх над нацистами, объединив демократический англо-саксонский менталитет с непредсказуемым духом грандиозной революции, бурлящей противоречиями… И здесь зерна сознательности имеют особое значение; не будем недооценивать их. Речь идет не более и не менее, как о величии или падении человека! Гордость поможет выстоять, при условии, что к ней не будет примешиваться самодовольство и притворство. Часть драгоценных зерен будет перемолота, сгинет без следа… Но не пройдет и века, как Европа, Еврамери-ка, Евразия создадут разумную, справедливую организацию, способную глубоко переосмыслить историю, взять в свои руки руль и наконец серьезно поставить проблему материи и энергии, космоса. И горизонт человечества прояснится…»

Флорина принесла кофе. Было не время философствовать, они говорили мало. Ардатов пришел к супругам Тиврие, чтобы попросить их спрятать некоторые его книги и бумаги. Они пообещали. «Закопаем их вместе с нашими. Впервые земля Франции наполнится сокровищами духа, — пошутил Люсьен Тиврие. — Невозможно сосчитать, сколько людей закапывают или замуровывают книги, рукописи, документы, фотографии… Вот наше богатство. Не золото, не драгоценности. Примета времени, не так ли?»

Муж и жена Тиврие были похожи друг на друга, как случается у супружеских пар, основанных на глубоком взаимном согласии, со схожими инстинктами и привычками.

У обоих — открытые, заурядные, незапоминающиеся лица, одинаковые очки, поднятые на лоб, невыразительные черты, одинаковое полусерьезное-полунасмешливое выражение; несомненно, они не только жили в мире между собой, но и в постели между ними царила гармония. Они расходились лишь по отдельным пунктам теории, в достаточной мере, чтобы завершать жаркие споры столь же жарким поцелуем и вместе отправляться в спальню.

— Постараемся жить под железной пятой, — сказал Люсьен.

— Сопротивляясь железной пяте, — прибавила Флорина.

Ардатов, чтобы не встречаться с ними взглядом, уставился на чашку кофе. Эта душная атмосфера в доме близ тюрьмы, тускло-серая улица, аллея каштанов вдоль стены казненных, обезлюдевший Париж, наступление бронетанковых колонн и эскадрилий самолетов с крестами и — не столь очевидное, но еще более неумолимое — приближение репрессивной машины с ее досье, планами, тысячами исполнителей, функционирующих как зубчатые колесики в часовых механизмах, готовых конфисковывать книги, выявлять идеи, расстреливать, вешать, гильотинировать, унижать и мучить людей… Эта молодая пара ждала. Петли для шеи женщины, пули в лоб мужчине? Возможно ли такое, вероятно ли? Ардатов спокойно произнес:

— Завидую вам, что вы остаетесь. Нужно противостоять железной пяте максимально обдуманно, притом с надежными товарищами и добрыми браунингами. Вы подумали о браунингах и поддельных удостоверениях личности?

— Разумеется, — ответила Флорина и рассмеялась, как будто сказала что-то веселое.

Последний взгляд, брошенный на вещи, придает им необычайную выразительность. Изящные фонтаны Уоллеса[56], обсиженные воробьями. Пустые стулья в саду Тюильри, отбрасывающие тень на гравиевые дорожки вдоль старых балюстрад и сюрреалистических решетчатых оград. Ни одного игрушечного кораблика в большом фонтане; рядом с указателем «Убежище на 80 человек» ребятишки строили земляные укрепления