Читать книгу - "Крушение - Виктор Серж"

с туннелем, через который катали маленький желтый паровозик. Ардатов заглянул в книгу, которую читала их мать: роман о сиротке, удочеренной графиней и завоевавшей любовь виконта… Дама положила книгу на колени, печально посмотрела на листву, еще позлащенную солнцем, и повернулась к старику, небогатому, но с виду мудрому.

— Ужасны, однако, месье, все эти события. Я целый день гуляю здесь с малышами, чтобы первой добежать до бомбоубежища. Мы спим не раздеваясь. Что же с нами станется, с мелкими торговцами, скажите, месье, если придут фрицы?

Старик, несомненно, сам в растерянности, лишь вежливо вздохнул, но, уходя, приподнял шляпу. Ардатов остановился на набережной Сены, чтобы понаблюдать за рыбаками, которые терпеливо сидели с удочками на границе серого берега и унылой реки. Точно не подозревали, что огромный кусок Европы скоро обрушится им на голову. Пескарь, как всегда, клевать не спешил. Рыбаки не задумывались о том, что Сена в этот час удивительно похожа на широкую северную реку, на Неву в трудные минуты истории, в пору смертельной опасности. Тогда ее зеленоватые воды, как и здесь сегодня, мрачнели, бледнели отблески света в волнах, и тревожное ожидание, а быть может, смутная, бездвижная паника затопляла набережные, конные статуи, слепые окна… Тайное, но ясно различимое предостережение можно прочесть в облике всех городов под угрозой, как и в жестах человека, которому грозит опасность. Какой-то необычный свет заливал статую Генриха IV на Новом мосту, дома из красного кирпича на набережной, в одном из которых родилась и выросла Манон Ролан[57], мужественно взошедшая на эшафот, площадь Дофины, шпиль церкви Сент-Шапель. Оставалось лишь расклеить устрашающие приказы поверх театральных афиш… Никто не ведал пока, что начинается, что заканчивается. Дни безвременья. Сколько обреченных не знает еще, что в этот момент в небытии выносится им неправый приговор. Вчера слово «будущее» отчасти утратило смысл. А сегодня обретает огромное, грозное, запредельно грозное значение…

Со времен своей юности Ардатов старался не думать о себе больше, чем нужно. И если он любил предаваться воспоминаниям, то потому лишь, что они принадлежали не только ему, в них сохранялись исчезнувшие города, люди, идеи, утраченные частицы мира. С возрастом узнаешь, что настоящее менее реально, чем время, и то, что считают прошлым, упорно живет и длится тысячью способами. Когда настоящее кажется понятным и стабильным, будущее уже кладет нам на плечи неумолимые и благодетельные руки и ведет… Откуда в людях эта потребность в завершенности мира, который походил бы на прочное здание, раз и навсегда неизменное? Они бы ужаснулись, узнав, что подземные воды, а йод ними, быть может; неведомое смещение песков или лавы подтачивают подземелья городов; что привычное небо омрачается грозами в результате падения атмосферного давления где-то в районе экватора; что образование мельчайших морщинок на земной коре может сместить океаны; что вековая каменная кладка способна сама собой обрушиться в одночасье; что металлические стропила прогибаются от усталости, и что главное — отличающее нас от мокриц — это способность уловить такое тайное движение, содействовать работе подземных вод, небесных гроз, усталости стропил; ибо в старых человеческих жилищах нечем дышать и клонит ко сну, и нужно, нужно, чтобы они обрушились и уступили место домам будущего, построенным с умом! «Они утратили природное чувство опасности, побуждающее бежать…»

Оба берега Сены полнились богатствами и бесценными сокровищами. Королевский фасад Лувра, сидящий Писец, прекрасная Ника Самофракийская, самая показательная богиня победы — охваченная порывом, со сломанными руками, без головы, с искалеченными крыльями! Эти коллекции, открытые для всех, являли зрителям окаменелые, но навек запечатлевшие вдохновение лики исчезнувших цивилизаций. Другие коллекции, вроде нагромождения товаров, наводили на более горькие размышления. Человек, который не хочет, не может жить полной жизнью, нестабильной и опасной, и довольствуется полуправдой, которую мы способны понять, — он коллекционирует бабочек, китайские эстампы, издания на веленевой бумаге, автографы, почтовые марки, да что угодно. Создает собственный мирок ящиков и шкафов, ограничивает свои знания историей филателии и заполняет пустоту души, из страсти и жадности строит убежище, в котором не замечает потрясений, стачек, преступлений, войн, революций, контрреволюций, — пока до него не доберется пожар. Такой человек даже видит определенное благородство в подобной любви к вещам, чей символический язык постигает в одиночестве.

Магазины Лувра — иной Лувр, где посетителей всегда было больше, чем в музее. Если огонь не уничтожит их, продавцы заменят ценники на товарах. Рассчитайте влияние поражения на стоимость комнат, поддельных ковров из Смирны, фарфоровых ваз, ручек с вечным пером, плавок! Победители, покинувшие свои бомбардировщики и танки, вырвавшиеся на несколько дней из геенны огненной, где до смерти рукой подать, восемнадцатилетние десантники, невозмутимые штабные инженеры, стрелки с грудью в орденах — неплохие клиенты. И коллекционеры, коим такое увлечение более простительно, чем прочим. У букиниста и антиквара с набережной дела пойдут в гору.

От одной реки до другой протянулись воспоминания. Бледным утром из тех, что тянутся бесконечно, когда ночь с трудом уступает белизне весеннего дня, два юноши на скамейке Летнего сада обменивались ненужными словами и беглыми взглядами. В сотне метров катила свои воды Нева. Перед Голландским домиком Петра Великого[58] играли дети богачей в сопровождении гувернанток-француженок. Оба юноши в студенческих тужурках держали адские машинки, тщательно упакованные в виде свертков со сладостями. Посланец Боевой организации, встретивший их у входа в парк, дал им последние инструкции — легкомысленным тоном, с улыбкой, дабы не вызвать подозрений. Коля должен был первым бросить бомбу; Семен Ардатов, встав в пятидесяти шагах от него, пустил бы в ход свою, если б первая не достигла цели. На другом берегу реки, в низкой крепости с казематами, протянувшимися вдоль воды, под позолоченным шпилем, устремленным в небо, им были уготованы скользящие узлы (сама мысль о которых невольно заставляет вас поднести руку к горлу). Действительно ли повешение — такая мучительная смерть? Юноши ощущали себя орудиями Истории (сознательными) и в этом смысле — сильнее мрачной крепости, скользящих узлов, краткой вспышки боли при переломе шейных позвонков и самого невыносимого — ожидания смерти. Коля толкнул Семена под локоть и вдруг расхохотался. «Подумай только, брат, его коллекции!» — «И правда, его коллекции!» — со смехом подхватил Семен. Через зеленую листву просвечивало небо, и миг показался им исполненным горькой иронии.

Важный имперский сановник, которого они собирались убить, полицейская сволочь, в распоряжении которого имелись пыточные камеры и самые подлые агенты, был известен тем, что обладал одной-единственной страстью — он увлекался китайским искусством, вазами, масками, веерами, ширмами, нефритовыми печатями и хрустальными статуэтками… Его собранию позавидовал бы Британский