Читать книгу - "Любовь Онегина к бабушке Кларе - Мири Литвак"

к бумаге без нажима. Мелкий, ровный, упорядоченный – в дедушкином почерке была сдержанность. Если бы я не знал, то мог бы подумать, что это почерк молодой женщины. Бабушкин же почерк был более крупным и округлым. Уверенно и размашисто строчки бежали по шероховатой бумаге с опилками, как следы дикого животного по пустыне. Вдаль. Письма, письма. Ещё и ещё письма.

Бабушкину историю я уже знал, хотя она не рассказала мне всё до конца. Клара ждала Солика. Она думала, что он сделает ей предложение, а поскольку этого не произошло, то она встала и уехала. Она ничего не сказала Солику, в отличие от Татьяны из книжки в синей обложке, которая написала Онегину о своей любви прямо, хотя такое считалось тогда для девушки невозможным. Может быть, моя бабушка добилась больших успехов в учёбе и была самой лучшей студенткой во всём своём институте. Но у неё не хватило смелости рассказать возлюбленному о своей любви. Гордость не позволила ей предстать перед Соликом и сказать: «Давай уедем из Москвы! Давай уедем вместе! Давай поженимся!». Она ждала, чтобы он сделал первый шаг.

Впрочем, я не уверен, что дело было только в гордости. Как я понимаю, в те времена женщина не могла предложить мужчине на ней жениться. Так это было, и Кларе не дано было это изменить. Поэтому я мог понять мою бабушку. Что она могла сделать? Она всё ждала и ждала, и в конце концов уехала одна, будто так оно и должно было быть.

Но вот дедушку я не мог понять до конца. Не может быть, чтобы он так просто отпустил Клару. Должна была быть ещё какая-то причина. Может быть, всё случилось так, потому что с тех пор, как забрали его отца, Солик был все время один. В сущности, с детства рядом с ним не было никого, кто проверял бы уроки и ходил бы с ним на школьные праздники и мероприятия. Это, должно быть, на самом деле грустно, когда папа не встречает тебя по возвращении из школы и не улыбается тебе широко и ласково, не хлопает тебя по плечу, а в его глазах не светятся танцующие зайчики смеха. Но Солик привык быть всегда один, и он думал, что так это и должно быть, что никто тебя не должен ждать и встречать с радостью.

Солик боялся больше Клары, когда Сталин решил расстрелять всех врачей-евреев. Он знал, что это возможный и совершенно реальный план. Смерть казалась ему близкой и ощутимой. Гарик тоже рассказывал, что все врачи-евреи, и не только врачи, ждали смерти. Солик был уверен, что он скоро умрёт, что все умрут. Он считал, что нет надежды, никакого шанса на спасение. План уже был составлен и утверждён. Он лежал на столе одной из канцелярий здания КГБ на Лубянке.

Клара была далека от всего этого. Эта опасность казалась ей неопределённой и неправдоподобной. Она думала о другом. Она окончила институт и в скором времени должна была начать заниматься любимым делом, работать врачом, лечить людей. Это казалось ей прекрасным и благородным занятием. Она думала о новой жизни, о себе и о Солике в роли молодых врачей. Поэтому она ждала, и вдруг… расстрел? Она не могла себе этого представить.

Клара считала, что только преступников и настоящих врагов народа арестовывают и высылают на Север, в лагеря на краю карты. Как же может быть иначе? Преступников наказывают, а тот, кто ни в чём не виновен, – тому нечего бояться. Но по мере того, как газеты и радио кричали громче и яростнее, в её сердце зарождались сомнения. «Убийцы в белых халатах» внушали благоговение, они были такими располагающими к себе, такими любимыми! Мирона Семёновича она боготворила. Она видела его однажды вблизи, когда он спускался по лестнице и садился в машину у входа в институт. Высокий статный мужчина, вся голова белая – его облик дышал достоинством и благородством. Преподаватели цитировали его и говорили о нем с уважением. Все это было очень странно.

Однако Солик не искал логики в действительности. Точнее, он знал, что у неё есть свои, другие законы. «Россия презирает правду!» – повторял он. Он уже кое-что знал об этом. Ведь его отец не был преступником. Лере удалось объяснить ему это, хотя он был только ребёнком. А может, и объяснять-то не надо было.

«Но ты же был маленьким, – возразил я недоверчиво, – совсем маленьким, ведь так?»

Дедушка покачал головой: «С того момента, как взяли моего отца, я уже не был маленьким, – ответил он тихо, но твёрдо. – Страшное было время», – добавил он и замолчал.

Я не знал, как его спросить, я боялся и чувствовал, что спрашивать нельзя.

Итак, Клара была в Чинске. Молодая девушка у микроскопа, со свежим чистым лицом, на снимке первого её года работы, смотрела в объектив улыбаясь, но что-то неясное сквозило через её улыбку, будто улыбка не раскрывалась до конца. Оставалось что-то затаённое. И я подумал, что, может быть, это была грусть ожидания. Ведь она ждала Солика. Она изо всех сил старалась быть довольной своей новой жизнью и душила в себе грусть. Но грусть не уходила. Клара чувствовала её, и та старая боль не оставляет её до сих пор.

Клара работала в больнице в Чинске и надеялась позабыть своего рыцаря, который остался далеко в Москве, и со временем её жизнь наполнилась новым содержанием.

«Я работала. У меня были подруги, – сказала бабушка, – мы ходили на танцы, в оперу. Концертный зал тоже был. У меня были ухажёры, но… но…» – бабушка Клара не знала, как рассказать о том, что было дальше. Но я уже знал. Мама так много рассказывала мне о Чинске, что мне казалось, будто я тоже там бывал. Мне были знакомы сосны и ели, молодая зелёная трава, которая растёт весной без помощи разбрызгивателей; широкая река, которая, разливаясь, затопляет берега в конце зимы; внезапные грозы с молниями посредине лета. Но ярче всего перед моими глазами стояла зима. Белая, безмолвная, со скрипом снега под ногами. У́тра, когда за окном темно. И день – яркий, слепящий свет на белом, до боли в глазах. Снег лежал на земле, как крокодил, погруженный в глубокий сон, до тех пор, пока метель не поднимала его в диком танце, взвиваясь, как страшная ведьма, рисуя на замёрзшей земле круги и восьмёрки подолом своей развевающейся юбки.

«Твоя бабушка была первой женщиной в больнице, которая надела брюки!» – с гордостью объявила бабушка.

Я