Читать книгу - "Искупление - Элизабет фон Арним"

эта сестра? Истинное горе, сказала она себе, не заплывает жиром.

– Боюсь, – вежливо произнесла Милли, все еще не оборачиваясь, – ты очень утомилась. – Она заставила себя заговорить, но голос ее так изменился, что она сама его не узнала.

– Я вовсе не устала, спасибо, – так же вежливо отозвалась Агата. – Просто постарела.

Наступила тишина. Милли склонилась над свечой и принялась поправлять фитилек, который начал чадить.

«Сестра моя… Ах, моя сестра!..»

Конечно же, Агата знала, что нельзя отощать и поседеть за неделю, хоть история и приписывает это великим страдальцам этого мира: возможно, кому-то из них хватило и одной ночи, чтобы поседеть, – но лица обычно все же носят следы пережитого. На лице Милли же не отпечаталось ничего, ни малейшего отклика на недавнее испытание или прошлые несчастья. Она походила на куклу, раздобревшую куклу, вдобавок бело-розовую в свои сорок пять лет. Возможно ли встретить подлинное чувство, подлинную душевную глубину в женщине, похожей на бело-розовую куклу? Как бы ни баловала ее судьба, но и в ее жизни за последнюю четверть века случались свои взлеты и падения. Как, скажите на милость, спрашивала себя Агата, можно утешить и поддержать куклу?

Молчание все тянулось, и Милли, желая прервать невыносимую тишину, подхватила единственный стул и, поставив его возле Агаты, предложила:

– Почему бы тебе не присесть?

– Спасибо, – ответила та, пряча глаза, но сестры хорошо видели друг друга и подмечали все.

Стул оказался шатким и слишком низким для долговязой Агаты, и она осторожно опустилась на краешек, расставив костлявые колени. Последние несколько дней одиночества, думала она, неотрывно глядя на комод, дни, полные ужаса, каждый час которых несет неимоверные страдания всякой женщине, способной чувствовать, изрезали бы горькими складками даже самое гладкое лицо, однако, насколько она могла судить, на лице Милли не наблюдалось ни морщинки. Конечно, глаза ее немного опухли и покраснели, но не для того Агата проделала такой долгий путь из Швейцарии, чтобы утешать женщину с легкой припухлостью и краснотой вокруг глаз. «Еда, еда, горы еды», – размышляла она с ожесточением. Отвергнутая забота и бессмысленная любовь свернулись в ней, словно прокисшее молоко, ей вспомнилась собственная голодная жизнь и скудная пища, которой приходилось довольствоваться им с Гастоном. Должно быть, даже всю эту последнюю неделю, все дни после трагедии Милли продолжала обильно поглощать пищу в привычные часы, а иначе разве бы она…

Отчуждение и враждебность нарастали в душе Агаты. После смерти Гастона она долго не могла притронуться к еде, обходилась лишь чашкой чая с кусочком хлеба, да и то изредка. Истинная любовь прежде всего скорбит об утрате дорогого существа, а что есть проявление скорби, если не отказ от пищи? Что между ними общего? Что может быть общего между ее скорбью и этой легковесностью?

Милли тоже уселась – опустилась на край кровати сбоку от сестры. Легкий ветерок из открытого окна колебал пламя свечи, и на стене высоко под потолком металась причудливая тень – громадная голова в капоре. Агата сидела к ней в профиль – ей слишком больно было видеть, во что превратилась сестра, – и если лицо сестры казалось Милли совершенно чужим, то в профиле ее все же проглядывало нечто отдаленно знакомое, ибо профили меняются медленнее, чем лица. Этот профиль мог бы принадлежать какой-нибудь престарелой тетушке, в нем сквозило едва уловимое семейное сходство с Агатой – подобное сходство пугает подчас будущих мужей, что приходят с визитом в дом невесты. Ничего общего с Агги, подумала Милли с горечью, и ее пронзило чувство острой невосполнимой утраты, в опустошенное сердце прокрались тоска и уныние. Ничего общего с ее любимой сестрой, той, что еще пять минут назад наполняла любовью и радостью все ее существо.

Она разгладила платье на коленях, сцепила руки и впилась в них взглядом, будто хотела убедиться, что пальцы ведут себя подобающе. И хоть безотрывно смотрела на них, она их не видела, вообще ничего, кроме Агаты. С необычайной ясностью она видела перед собой чужую женщину с голосом Агаты.

«Сестра моя… Ах, моя сестра!»

– Когда ты покинула Швейцарию? – Скованная вежливостью, она беспокойно спросила первое, что пришло в голову, лишь бы прервать тягостное молчание. Незнакомке на стуле тишина, похоже, не мешала – во всяком случае, она ничего не предпринимала, чтобы ее нарушить.

– Позавчера на рассвете, – ответила Агата, не сводя глаз с комода.

– Но ты, должно быть, устала, – опять проговорила Милли, обращаясь к сцепленным пальцам.

– Вовсе нет, – возразила Агата, адресуя свой ответ комоду.

Тень на стене яростно бросилась вперед и перескочила на потолок. Милли поднялась и закрыла окно.

– Боюсь, тебя продует – сквозняк, – заметила она заботливо и с чувством облегчения от того, что нашла себе занятие, принялась бороться с задвижкой, которая никак не поддавалась.

– Я не боюсь сквозняков, – раздраженно сказала Агата, неподвижно застыв на своем стуле.

– Наверное, в Швейцарии они не редкость, – отозвалась Милли, сражаясь с задвижкой. – Среди гор такого добра полным-полно.

– Чего там, по-твоему, полным-полно? – с угрюмым терпением осведомилась Агата.

– Сквозняков, – пояснила Милли.

– Возможно, – пожала плечами Агата.

Ну что за вздор, подумала Милли, разве не страшная глупость говорить о сквозняках с единственной сестрой после бесконечно долгой разлуки, чопорно сидеть, соблюдать вежливость, вести себя так, будто они едва знакомы, когда в целом свете остались лишь они двое и нет у них никого ближе и дороже друг друга, некому больше их любить и утешать?

Нет, нужно держаться естественно, решила Милли, нужно себя заставить… и хотя руки ее еще тянулись к шпингалету в попытке затворить окно (но то ли задвижка не входила в паз, то ли пальцы не слушались), так или иначе, у нее нашелся предлог, чтобы не оборачиваться, она выдавила:

– Конечно, ты изменилась, но это не важно, Агги… это не имеет значения. Внешность не главное…

– Однако именно она создает впечатление, – изрекла Агата со своего стула.

– Я в это не верю, – не согласилась Милли.

– Прошу прощения? – Агата и в самом деле не расслышала последних слов, их заглушило лязганье шпингалета, который пыталась задвинуть Милли.

– Нет, нет и нет! – воскликнула Милли и быстро повернулась лицом к неподвижной фигуре на стуле. – Не надо со мной так! «Прошу прощения» – мне, как будто я… как будто…

Слова замерли у нее на губах. Милли не нашла в себе сил продолжать. Чувство безысходного одиночества охватило ее. Эта суровая незнакомка, не желавшая даже смотреть на нее, убогая комнатка, ледяная враждебность, горечь утраты…

«Сестра моя… Ах, моя сестра!» Потеряна, потеряна навсегда та, что любила и понимала ее, дорогая сестра, одна мысль о которой освещала ее жизнь все